Анатолий Чмыхало - Дикая кровь

Было раннее, в радужных росах утро. Золотой тарелью только что выкатилось из-за гор и понеслось по небу проворное солнце. Без передыху под окнами кричали шустрые воробьи, они радовались наступающему погожему дню — он нес им щедрое тепло и пищу.

А Герасиму Никитину грядущее не сулило ничего доброго. Когда в тереме все еще спали, он в одном нижнем, стоя на коленях перед темными ликами икон, шептал молитвы.

Было от чего воеводе скорбеть душой. Нежданно-негаданно нечистый принес Матвейку с дотошным поголовным сыском о Ваське Еремееве. Будь все не так, как оно есть, махнул бы Герасим на известного плута Ваську рукою, послал бы его ко всем чертям, прости, господи, за слово, что невзначай пришло в голову. Но воеводина лихая беда в том и есть, что он повязан с Ваською одной веревочкой, за многие грехи Васькины в ответе и сам Герасим.

А губила воеводу подлая корысть, про то он сам хорошо знал. Раз уж приехал в Сибирь, так выехать отсюда нужно в богатстве — решил он; приняв воеводство, к себе тянул чужое.

Васька же от других подьячих тем и отличен, что в разных делах московских был сведущ. Ему доподлинно известно, как на Москве в приказах истцов обирают да с виновных деньгу выколачивают. И понял Васька с полуслова нового воеводу. Чуть чего — и в подарок Герасиму соболей да бобров, а за что — бог весть, воевода в то дело не вникал. Зато Васькины нашептывания всегда слушал и делал, как Ваське надобно.

Поблажки подьячему и привели Герасима к раздорам с Родионом, за которым стоит, считай, полгорода служилых и посадских людей. Герасим надеялся угрозой смирить своих супротивников, заставить их замолчать. Так оно и было до приезда Матвейки на Красный Яр, а приехал он — горою поднялись красноярцы за Родиона. И речь не о дряхлом, еле живом Верещаге или крещеном киргизе Ивашке, хотя и их не сбросишь со счета, а о влиятельных казачьих семьях, которым давно встали поперек горла многие Васькины проделки. Поди-ко уйми казаков теперь, когда сыск и расспросы уже начались!

Но сыск еще полбеды. Придется Герасиму невтерпеж — отречется он от Васьки Еремеева: ничего, мол, про то не слышал и потому не мог учинить расправы над грабителем. Конечно, так он сделает лишь в крайнем случае, когда подьячий топить его станет. А до той поры нужно делать вид, что воеводы совсем не касается этот сыск по Васькиному делу. Правда, таким подьячим поступиться Герасиму будет трудно и жалко — кто еще примерно поведет ясачные дела? И грамотки писать на Москву не учить подьячего. Уж и пропишет — удивление берет: да и впрямь было ли то хоть когда-нибудь на Красном Яру?

Но еще пострашнее сыска киргизская измена. Услышал Герасим о погроме Канского острожка и враз понял: кончилось его благоденствие. Если уж киргизы решились идти в набег, значит, силу свою почуяли. От их воинского выступления пахнет сговором с Алтын-ханом или с джунгарами, а у тех войска предостаточно, чтобы воевать не один Красноярский острог.

— Господи, не дай в обиду раба твоего Герасима, — бубнил воевода, озираясь, словно боялся, что в доме проснутся и не дадут ему ладом высказать Богу все просьбы. — Господи, будь милостив!

Чуял воевода сердцем, что не добыть ему славы в этой войне с киргизами, и злился на свою судьбу, не давшую ему воеводствовать на Красном Яру в мирные годы. Впрочем, виновата была не одна судьба — более судьбы мятежный князец Иренек, который уже давно грозился изменою.

Вскоре захлопали двери в подклете — проснулись воеводские холопы. Герасим, кряхтя, поднялся с коленей, подошел к окну, во всю ширь распахнул его. В горницу хлынул свет, на потолке, на голубых изразцах печи и на окладах икон заплясали солнечные зайцы.

— Дивно, — протянул Герасим, вдыхая прохладный запах воды и трав. Выскочившей на его нетерпеливый зов сенной девке он приказал принести ему из погреба ковш кваса да пригласить к воеводе сына Константинку, коли тот продрал глаза. И снова бухнулся на колени.

Разговаривая с Константинкой, он бил Богу поклоны. А сын стоял позади, за спиною у Герасима, слушал рассуждения и приказы отца и коротко отвечал на них. Беседовать так было Константинке не вновь, последнее время стали все чаще одновременные разговоры Герасима с Богом и старшим своим сыном.

— Качинец Курта коней продает по семи рублей за голову. Ежели порядиться, так и по пяти купить можно.

— Скуп Курта, — возразил Константинко.

— В казну заберем дарма — про то ему скажи. Война, мол.

— Ладно.

На некоторое время в горнице установилась тишина. Лишь плескались волны на Енисее, и шум воды залетал в терем. Герасим подумал, не ушел ли от него своевольный Константинко, спросил:

— Тут?

— Тут, батюшко.

— Кого вчера расспрашивал Матвейко, окромя целовальника?

— К Степанке Коловскому ходил.

— Ищи теперь Степанку! Всех бы их, крикунов и заводчиков, туда, в киргизы к Родионке! Хватят лиха будут посговорчивее, — угрюмо сказал воевода.

— Так, батюшко.

— Ты поглядывай за Матвейкой. К женкам гулящим сведи.

— Я уж думаю. Феклушка Степанкина приглянулась ему. К ней и сведу.

— Сережки купи, бусы. Оно и тронется дело, а там — Матвейко у нас в руках. Да передай Ваське, пусть на глаза томичам носа не кажет! — приказал Герасим.

Воевода наспех позавтракал яичницей и ушел в приказную избу. Вестей от Родиона он ждал с нетерпением. Первое и пока что единственное послание было из-под Канска: «Пограбив острог, Еренячко ушел неведомо куда, след сыскиваем».

С той поры — молчок. Три с лишним недели ни слуху ни духу. Будь победа, Родион известил бы воеводу. А разгром — так трудно сказать, кто на Красный Яр придет раньше — атаман со своей сотней или тот киргиз Еренячко.

В ожидании вражеского набега воевода повелел вокруг Красного Яра сделать по тайге засеки, возводить на дорогах частокол. Для ставления укреплений на Большой Кемчуг и Бирюсу-реку был послан сын Дементия Злобина — Михаил. На реки Арей и Качу Никитин отрядил Дмитрия Тюменцева с полусотней пеших казаков, на канскую дорогу — Трифона Еремеева. Работы велись спешно. Атаманы и пятидесятники сообщали, сколько и где чего построено.

И только не было гонца от Родиона. Герасим терялся в догадках, что случилось с отрядом, а сегодня совсем пал духом, велел никого в приказную избу не пускать, даже самого Ваську.

На этот раз судьба сжалилась над воеводою: на легком плотике с верховий Енисея сплавился пеший казак Артюшко Шелунин. Измученный, с ввалившимися щеками, встал перед воеводою, а ноги казака уже не держат. И Герасим велел Артюшке сесть и все говорить по порядку.

— Дело было бы, ан измена лиха. Не по тем дорогам водит нас киргизятин Ивашко, а ему потакает во всем сам атаман Кольцов, вот чо, — в глазах у Артюшки закипели слезы.