Анатолий Чмыхало - Дикая кровь

Но эта была лишь минутная слабость. Да и была ли она? Просто пришла Ивашке эта мысль, а он тут же взял и отогнал ее. И когда Айкан действительно позвал Ивашку в Киргизскую орду, Ивашко ответил решительным отказом.

— В связке дров тепла больше. У народа, собравшегося вместе, силы больше, — сказал Айкан.

— Надобно жить в мире, не злобить русских. Что Белому царю Сенге-тайша, он раздавит калмыка, как таракана!

Айкан подумал, что степной орел постоянно, хоть один раз в году, прилетает к тому гнезду, где он получил жизнь. Почему же Ивашко не ездит в отцовский улус? А потому, что это уже не сын киргиза, это сын русских. И обидно Айкану, что ничего изменить нельзя.

На некоторое время они замолчали. Тяжело, со свистом дышал Айкан. Он сорвал со вспотевшей головы малахай и положил его себе на колени:

— Пусть воевода уступает ясак Сенге-тайше. Не уступит — убьем пленных. Мы оскверним память предков, если не растопчем конями ваши деревни или не обратим лето в зиму, а день в ночь.

— Зачем? — встрепенулся Ивашко. — А мы тогда Итполу прикончим, Арыкпая и всех ваших. Что до ясака, то пусть Сенге говорит не с нами, пусть шлет он послов самому царю. Как скажет про то царь, так тому и быть.

Мысль о царской воле понравилась Айкану. Все-таки решать будет сам царь, а не воевода. И Айкан ушел советоваться с Иренеком и джунгарскими зайсанами, оставив Ивашку одного.

Киргизы и калмыки долго спорили между собой. Но в конце концов согласились на обмен пленными. И вскоре киргизские аманаты покинули острог, а русские впустили в Покровские ворота оставшуюся в живых половину израненной невезучей в боях Родионовой пешей сотни.

Ночью под Афонтовой горой, у самого берега Енисея, рокотали шаманские бубны. Киргизы сжигали трупы своих воинов. Жарко пылали священные погребальные кладки. С дымом костров уносились в звездное небо отважные души воинов.

Осада с города была снята. Воевода, довольный тем, что красноярцы на сей раз отделались сравнительно легко — инородцы могли уничтожить острог со всем людом, — спешно послал в Москву казаков с мягкой рухлядью. А с теми казаками уезжал защищать себя Ивашко Айканов.

В парадной палате Сибирского приказа зеленый, призрачный полумрак. Через небольшие и глубокие слюдяные оконца едва пробивался дневной свет, и от той его скудости Ивашко чуть различал широкое в окладистой бороде немолодое лицо дьяка Григория Порошина. Дьяк, одетый в красный кафтан из тафты, низко склонился над листами бумаги, склеенными в столбцы.

— Обнимался ли сын боярский Ивашко с киргизским ясырем, из сыска то известно, — сказал дьяк, потирая взопревшую лысину.

— Не вижу в том вины, дьяче Григорий, — подал раздраженный голос Родион Матвеевич Стрешнев, близкий человек самого царя. Грузный, брюхо до колен, он сидел под поясным образом Спаса, напротив оконец, облокотясь на бархатные подлокотники высокого кресла и держа в руке высокий посох. На окольничем была богатая шелковая ферязь, украшенная золотым шитьем и жемчугом.

Кроме Ивашки и Герасима Никитина, стоявших в полупоклоне у двери, в палате были два писца, бойко строчивших бумаги за длинным, через всю палату, приказным столом, накрытым камчатой скатертью.

— Он радел к киргизятину, а ты зачем жесточил инородцев? — спросил Стрешнев у бывшего красноярского воеводы.

— Не было того, боярин, — угрюмо и виновато сказал Герасим.

— Про то говорил в обоюдном расспросе с глазу на глаз городничий. Почему Герасим молчал? — поднял голову дьяк.

— Ино ладно. Давай ты, Ивашко! — приказал окольничий.

После многих дотошных расспросов и Герасимовых лживых ухищрений дело оборачивалось, кажется, в пользу Ивашки, а все потому, что за обманы и подлоги Москва не очень-то жаловала воевод, покушавшихся на казенный ясак. Вон как строго окольничий Стрешнев взглянул на сникшего, сразу оробевшего Герасима — не дай бог!

— Налоги чинились инородцам всякие, своими руками Герасим бил и в тюрьме держал. Киргизы отъехали от города, как он с князца Шанды для бездельной корысти панцирь взял да трех коней…

— А всего получил он неправдой с инородцев панцирей девять, две шубы рысьи, тридцать шесть лошадей добрых, тридцать быков и коров, — сказал дьяк, поощрительно кивая киргизу.

Ивашко, почувствовав эту поддержку, продолжал запальчиво, на одном дыхании:

— Из государевой казны брал оклады выбылых, которые люди померли, а вновь взятым оклады не выдавал…

— То несли мне в почесть, — слабо возразил Герасим.

Стрешнев смотрел на него подозрительно. Решал, видно: верить или не верить сладкопевному Герасиму. И не поверил — в отечных с прищуром глазах окольничего Ивашко уловил гневные огоньки.

— Вино и пиво варил ли? — Стрешнев привскочил и рывком двинулся в кресле.

— Для своей скорби, боярин. Не солгу!..

— От его, Герасимовых, побоев сколько в тюрьме померло?

— Три души, Родион Матвеевич, — хмуро ответил дьяк.

— Не губи, боярин, Христос с тобой, — упал на колени вконец убитый Герасим.

Ивашко вздохнул, словно сбросил с плеч неподъемную ношу. Вот и повинился строптивец перед окольничим Стрешневым, а сколько недель пребывал в необузданной гордыне и в расспросных речах запирался! Поначалу боялся Ивашко, что не будет веры ему против бывшего воеводы: Герасим поближе к царю. Да и так пришлось звать в свидетели почти всех казаков, приехавших в Москву с Красного Яра. Городничий, Бабук, Куземко — все стояли перед дьячим столом, а Григорий Порошин вел сыск строго, обстоятельно. Он то и дело устраивал Герасиму Никитину очные ставки. Казалось, вот уж совсем дьяк припер Герасима к стене, глядишь, а Герасим выскользнул, опять переводит разговор на того же Ивашку, что, мол, виноват во всем он, киргиз.

И все-таки за убыток, который нанес воевода царской казне уходом из-под Красного Яра Шандина улуса, и за другие проделки придется отвечать Герасиму — это понял Ивашко, когда разбором дела занялся сам Стрешнев. За нарушение указов окольничий взыскивал по всей строгости.

— Не губи, боярин, — слезно тянул трясущийся Герасим.

Стрешнев не внял этой мольбе, он вскочил с кресла и, злобно стуча посохом о каменный пол и тяжело отдуваясь, заходил по палате:

— Пес, пес ты старый!

— На мне вина!

Окольничий остановился у длинного приказного стола, словно вспомнив что-то. Гневно ткнул пальцем в лежавшие перед ним чистые листы и крикнул подьячему:

— Пиши, чтобы взыскать ту неправду с сего пса до единой деньги!

Дьяк торопливо зашуршал столбцами, уточнил:

— А пограблено Герасимом за тыщу и девяносто восемь рублей шесть алтын и четыре деньги.

— И те деньги немалые сполна получить с Никитина, а половину отдать инородцам в уплату за взятое нападками. И еще пропиши, что из-за его, Герасимовой, свирепости киргизский князец Еренячко великому государю изменил и многих служилых и ясачных людей побил и в полон забрал, — сердито вскинув посох, заключил окольничий.