Анатолий Чмыхало - Дикая кровь

— На цепь садись заместо меня. Может, и тебя кто пожалеет.

Караульщик хихикнул, не сразу поняв насмешку, а понял — посуровел взглядом, чертыхнулся и отстал. С этого раза он вообще не пытался заговаривать с Куземкой.

Появлялась в караульне и Санкай. Она неожиданно ласточкой влетала в открытую дверь и тут же, нисколько не постояв и не сказав ни слова, поворачивалась и еще быстрее улетала. И дивившийся ей Куземко все чаще ловил себя на мысли, что ждет этих внезапных стремительных посещений. Ах ты, юница, греховодница с черными сросшимися бровями, кольца-серьги серебряны! Обдурила простоватого Куземку, посадила его на постылую железную цепь, ну да ничего, не век ему в подворотне сидеть собакой.

Так, в мерзком неудобстве да в неволе, прошли две бесконечно долгие недели. Рыскавшие днем и ночью по хребтам и увалам казачьи дозоры не раз нападали на явный след петлявшего по степи беглеца, но, обрадовавшись удаче, тут же вгорячах теряли его, пока наконец Бабук не схватил братского в заросшем бояркой овраге на прибрежном лугу и, перепуганного насмерть, не привез в город. Беглец совсем отощал, запаршивел, захирел телом. Один из казаков, несших караульную службу у приказной избы, легко вскинул его на руки и отнес наверх, к воеводе.

Михайло Скрябин возликовал. Он так обрадовался аманату, что, пританцовывая, обнимал его, как родного, посадил за накрытый по этому случаю стол в верхней горнице и безденежно поил густой вишневой настойкой. А потом с почетом да с прибаутками во главе ватажки служилых людей провожал братского до самой аманатской избы.

И хоть беглеца поймали и снова водворили на место, Куземко все сидел на ржавой холодной цепи. Воевода посчитал, видно, что вина еще не искуплена, выпускать рано — лишняя неделя отсидки гулящему не во вред.

Откровенно говоря, Куземко не очень уж сокрушался и рвался на свободу. Он, пожалуй, был бы не меньше доволен, если б аманата совсем не нашли. Аманату свобода куда нужнее, худо ему в острожной тюрьме. А как заливисто смеялась тогда, в памятный день побега, как неистово радовалась той своей удаче братская девка Санкай!

Закручинились кровно обиженные казаки, снопами свалившись на дресвяную землю невдалеке от изменного Мунгатова улуса. Что теперь делать им в постылой чужой земле без боевых коней, без пищалей и сабель? Шкура плеткой от головы до пят сплошь посечена в клочья — не шагнешь и даже не шелохнешься без ударяющей в сердце жгучей боли. Так и остались бы навеки лежать тут, да скорее в острог надо, сообщить про измену подлую, а нетореная дорога на Красный Яр неблизка и опасна, мимо немирных улусов лежит она степями да перелесками, сквозь сумрачные буреломы и мхи быстрых таежных речек, где только и можно, если уж очень повезет, ненароком повстречать русских служилых людей или подгородных качинцев.

— Не дойдем. Сгинем в степи, заедят нас злые волки, заклюют голодные птицы, — облизывая сухие, до крови потрескавшиеся губы, с мучительным выдохом говорил Тимошко.

Якунко, как завороженный, неотрывно следил за вороньей стаей, терзавшей в бурьяне на пологом скате кургана бурый комок вонючей падали, будто хотел понять что-то в повадках той недоброй и нелюбимой людьми птицы. Вороны с нетерпеливым криком рвали гнилье и, взяв свою долю, взмывали и садились пировать на красные могильные камни. Потом, насытившись, кричали хрипло и протяжно. Скрипучий крик этот был противен Якунке, как жуткое напоминание о его лихом часе и возможной страшной погибели. А погибать казакам было куда как рано, и если уж погибать, то в открытом бою, со славой, а не от бескормицы и жажды в чужой, бесприютной степи Киргизской. Не лишиться бы теперь воды, а для этого все время надо идти берегом Июса. И Якунко, без стонов и проклятий превозмогая неутихающую боль, с трудом поднялся на затекшие, тяжелые ноги, подал руку Тимошке:

— Давай-ко трогать, — и настойчиво потянул обвисшего дружка к себе.

Тимошко уперся угрюмым взглядом в Якунку, в его мутные от боли, закисшие глаза, и была в том взоре одна невысказанная мольба: оставь, мол, меня тут, дай вздохнуть, Христа ради, полежать хоть немного. Но Якунко упрямо тормошил Тимошку, и тот, скрежеща зубами и подергиваясь, вначале кое-как боком подвинулся и встал на колени, затем приподнялся, чуть не упал, качнувшись вперед, и шатаясь, будто чумной, покорно побрел следом.

Они прошли, пожалуй, всего шагов триста, собрав воедино свои последние силы, по каменистому склону холма, подпирая друг друга, спустились в распадок, что извилисто сбегал к заболоченному, поросшему осокой берегу Белого Июса. И здесь, раздвигая руками осоку и припадая к воде распухшими губами, казаки досыта напились и, выбрав место посуше, свалились в бурьян.

Вечером за зубчатой, причудливой грядой потемневших гор пламенела, кармином наливалась заря. Пронзительно свистели над водой еле приметные, верткие кулики. Следя за немыслимо быстрым их полетом, Якунко осторожно приподнялся на руках, выглянул из бурьяна, да так и присел. Он увидел на ближнем холме, всего в десятке шагов от себя, худого, с согнутой спиной человека. Это был старый Торгай. Он давно искал казаков, шаря взглядом меж кочек пикульника, в бурьяне, в прибрежном тальнике. Может, решил порадовать их какой-то доброй вестью Может, образумился протрезвевший Мунгат, убоялся воеводы и теперь отдаст казакам хотя бы их лошадей.

— Эва, дедка! — тихо позвал Якунко.

Торгай увидел казаков, пугливо огляделся и, мягко ступая по дресве, направился распадком к ним. Он принес кое-какую еду: достал из-за пазухи черствую лепешку из курлыка — дикой гречихи, несколько сочных луковиц сараны, варенных в молоке, маленький кусочек вяленого мяса. Все это прямо на траве старик разделил между казаками поровну и пообещал принести ночью еще чего-нибудь.

— Мунгат собирается скоро кочевать, — доверительно сообщил Торгай. — Поближе к Уйбату-реке пойдет.

Уйбат протекал более чем в дне езды южнее июсских кочевий. Казаки слышали, что у той отдаленной от города степной реки живут инородцы алтырского и езерского аймаков.

— Отдал бы Мунгат коней, — горестно, без всякой надежды вздохнул Якунко. — Пешком домой нам никак не добраться.

— Ничего не отдаст. Идите и не замешкивайтесь тут. Иренек зол на вас, он передумает и заберет вас в плен, — с тревогой сказал старик, осторожно оглядываясь на затухающие костры уходящего в дремоту улуса.

— Мы бы сами коней раздобыли, да, вишь, шибко поувечены и уздечек у нас нет.

— Принесу, однако.

— Перво дело, пищаль бы нам али лук.

Торгай настрого предупредил: не подавайте голоса, ежели кто звать будет, а ждите здесь его, старика. И не пытайтесь украсть коней в табунах у Мунгата — кругом поставлены тайные караулы, непременно поймают, и тогда казакам уже не выбраться отсюда живыми.