Анатолий Чмыхало - Дикая кровь

Иренек услышал колючие, как шиповник, слова Торгая и шагнул к нему, протянул старику треххвостую, в палец плеть. Обжег старика полным досады и злости ястребиным взглядом.

Торгай невольно попятился и слабой своей рукой отвел твердую, словно литую, руку Иренека. Это удивило и еще больше разозлило киргизского князя, он насупился, угрожающе скрипнул оскаленными белыми зубами:

— Сытый кобель лает на хозяина.

Народ сжался от страха за своего любимца Торгая и притих, ожидая, что будет дальше. И тогда смело вышел вперед и широким плечом богатыря заслонил старика рослый парень в обтрепанном, залатанном во многих местах дерюжном зипуне.

Иренек, похожий на взъярившегося, готового кинуться в драку вепря, толкнул парня в грудь, но тот не упал, лишь слегка качнулся. Иренек снова толкнул, теперь уже посильнее. Парень снова качнулся и снова устоял. И неизвестно, чем бы закончился этот нешуточный спор, если бы не рассудительный Итпола. Он сдержанно и в то же время властно позвал Иренека в юрту и приказал улусным людям немедленно разойтись и заняться своим делом.

Казаки несколько долгих, томительных часов пролежали в расплавленной солнцем каменистой степи. Их сжигала нестерпимая, неотступная жажда, но никто во всем улусе не подал им воды. Иренек ходил около, пьяно посмеивался, похваляясь своей смелостью и заглядывая в измученные, темные лица несчастных пленников:

— Вот вам ясак! Вот как обирать Киргизскую орду!

— Измена! — страшно хрипел Якунко, поводя выпученным кровавым глазом.

— Я вырву тебе язык, гнилая печень! — замахнувшись на Якунку ногой, выругался киргиз.

Только в густых вечерних сумерках, затопивших всю долину, без коней и без оружия, еле живых отпустили казаков из улуса. Измотанные жестокой расправой и жаждой, казаки не могли двигаться. С большим трудом переставляя тяжелые, словно чужие, ноги, они отошли лишь какую-то сотню шагов на ковыльный степной угор и упали на щебнистую, не успевшую остыть землю. Увидев их распростертыми, беспомощными, не знавший жалости и пощады Иренек по обросшему ковылем склону бегом кинулся к ним.

Когда он вплотную приблизился к казакам и резко выхватил из крытых серебром кожаных ножен богатую бухарскую саблю с затейливыми письменами, казаки сразу поняли, что пришел конец. И они, истово перекрестясь, с немой покорностью невезучей судьбе опустили лохматые головы: руби. Не просить же им милости у нехристя, изменившего царю?

Но склонившись над ними, Иренек поймал рукой окладистую бороду Якунки, натянул ее и полоснул по ней голубым острием сабли. С раскрытой ладони князя посыпались на землю срезанные волосы. Иренек, глядя на них, брезгливо поморщился. Затем, не в силах сдержать свой бурный, огненный нрав, так же, одним коротким взмахом голубой сабли, обрезал бороду ошалевшему от страха и обиды Тимошке. И вдруг, став на одно колено, Иренек сгреб волосы в кучку и забрал в горсть.

— Ваши бороды закатают в кошму. Я буду спать на этой кошме. А жена моя зачнет на ней и родит мне храброго сына!

Шрам на высоком смуглом лбу у киргиза судорожно подергивался, крылья ястребиного носа угрожающе трепетали. Таким Итпола видел Иренека впервые.

Купленного Ивашкой парнишку сразу же усадили за стол, досыта накормили кислыми щами и мягкими пирогами с дробленым горохом, а потом заросшим крапивою огородом повели в баню. Топил баню сам дед, в кирпичном очаге раскаливал добела лобастые булыжины, с завидной ловкостью подхватывал их кузнечными щипцами и, отстраняя лицо, опускал в бочку с водой. Камни угрожающе шипели и грохотали, из бочки пыхал синий пар, а дед только покрякивал да кургузым рукавом рубахи вытирал глаза, слезящиеся от едкого дыма.

Когда парнишку ввели в баню и, растерянного, раздели донага, Верещага с трудом усадил его в деревянное корыто. Парнишка завыл, зашелся в истошном крике и весь побелел от страха: откуда ему было знать, что собираются делать с ним в этой прокопченной и тесной русской юрте? А плеснул Верещага ковш теплой воды на узкую, выпирающую костями спину мальца — дух у того перехватило, он вытянулся в струну и замер — вот-вот кончится.

— Боязлив-то как! — укоризненно проговорил дед. — Небось, оттого и в полон угодил, сердечный.

Ласковый говорок Верещаги несколько успокоил и ободрил парнишку. Это было видно по взгляду его узких, юрких глаз, ставшему не то чтобы смелым и доверчивым, но уже и не столь пугливым, как вначале.

— Ты ему руки, руки помой, — улыбаясь, ровным голосом советовал Ивашко, что потный стоял у порога с рушником наготове.

Верещага долго натирал золой заскорузлые руки мальца и тут же смыл с них рыжую мыльную пену. Парнишка зарадовался, что снова увидел свои ладони и свои пальцы и, обращаясь то к Верещаге, то к Ивашке, весело чирикал по-монгольски.

Одежонка на нем была пропотелая, ветхая — вся рассыпалась в тлен. Дед Верещага после мытья взялся было починять и стирать ее, да, намучившись, плюнул, присоветовал Ивашке купить материи и пошить какие-нибудь порты и кафтанишко. Надо сказать, что ухаживал дед за парнишкой ревностно и с явным удовольствием. Наконец-то к самому закату жизни у бобыля проявилась вдруг неизвестно откуда взявшаяся забота о людях, и он радовался этой проросшей в суровом сердце заботе, очень дорожил ею. И удивлялся тому, как мог жить прежде отрезанным от всех заплесневелым ломтем.

Киргизскую речь малец понимал сносно, но имени своего не мог сказать, просто не помнил. Ивашко хотел как-то назвать его, однако, раздумавшись, предоставил это соборному попу.

Отец Димитрий крестил парнишку в день святой Федоры, и оттого стал малец Федоркой. Имя это ему сразу понравилось, он часто и с восторгом повторял его, тыча себя в ребристую от худобы грудь.

При добрых харчах да при дедовой ласке Федорко стал понемногу крепнуть, поправляться. В смуглые щеки ему бросился разливной румянец, взгляд заметно посвежел, и вот уже стал Федорко заигрываться и все чаще бегать на речку с соседскими казачатами. Глядишь — он на Каче ельцов удит или на яру в сыром песке копается.

Но круглая, как арбуз, голова у Федорки все еще бугрилась болячками и струпьями. На ночь дед мазал ее деревянным маслом из лампадки, умягчал кожу медвежьим жиром — не помогло. Тогда решил Верещага поить Федорку настоем трав, тайно поить, потому как лечение травами запрещалось настрого не одним воеводою, но и самим церковным головою архимандритом Тобольским.

— Отыскать бы, трень-брень, заветну траву зверобой, — озабоченно говорил Верещага. — Она всю болезнь из тела враз выбьет.

Поспрашивал дед зверобоя у многих верных дружков своих, пошептался с хитрющими старухами на торгу — никто ему в том не помог. И условились однажды идти в дальние березняки, где люди иногда находили эту целебную траву.