Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

Шестнадцатого утром Манцов передает прессе программу церемониала. Расписано все. Его фамилия, разумеется, упомянута неоднократно.

Шестнадцатого в полдень Манцов отправляется к муниципальному советнику Рёстелю, который принял от бургомистра Гарайса дела полицейского управления.

Манцов приветствует его самым дружеским образом.

— Вы уже знаете, зачем я пришел?

— Понятия не имею.

— Ведь завтра крестьянская демонстрация. Шествие по городу. Я собираюсь дать хотя бы официальную заявку.

— Впервые слышу. А что это?!

— Вы же читали наш призыв в газетах…

И Манцов рассказывает.

Чело муниципального советника Рёстеля мрачнеет. — Теперь? Перед самыми выборами? Помилуйте, господин Манцов! Это совершенно исключается!

— Почему исключается? Как вы себе это представляете? Крестьяне, со знаменем, по городу? Никак невозможно.

— Суд установил, что знамя допустимо и что полиция обязана охранять его.

— Ну и что?.. Кстати, прокуратура опять конфисковала знамя.

— Не важно. Я велел сделать дубликат. У вас нет ни малейшего законного основания для запрета.

Рёстель приходит в волнение: — И вы собираетесь стать политическим деятелем? Да это же безумие, что вы тут предлагаете!

— Почему безумие? Завтра устраивают свои демонстрации коммунисты, рейхсбаннеровцы и мы, демократы. Выйдут на улицы Экономическая партия, объединение владельцев ресторанов и гостиниц. Выйдут нацисты. И только крестьянам нельзя? Так не пойдет, нет!

— Вы прекрасно знаете, в чем тут разница. И нечего больше разглагольствовать об этом.

— Я вызвал крестьян. Они приедут в десять. И демонстрация их состоится, это я вам заявляю, господин муниципальный советник!

— Демонстрация крестьян не состоится, это говорю вам я, господин председатель муниципалитета!

Манцов еще успевает зайти в редакцию и инспирировать зажигательную статью о том, что городское самоуправление Альтхольма, несмотря на огромные жертвы, принесенные горожанами, не склонно, судя по всему, заключить экономическое соглашение. Исполняющий обязанности начальника полиции Рёстель и т. д. и т. д. Председатель муниципалитета Манцов, заслуги которого широко известны…

Шестнадцатого вечером Манцову сообщают, что губернатор запретил демонстрацию крестьян.

Манцов трубит сбор, и на следующее утро, в шесть часов, комиссия по примирению в полном составе отбывает в Штольпе.

Господа разъярены: — Если демонстрацию не разрешат, бойкот будет продолжаться целую вечность, второй раз крестьяне не станут с нами разговаривать.

— Ну, а если не разрешат, что будем делать с деньгами?

— Каждому вернут его взнос, — отвечает Манцов. — Разумеется, за вычетом издержек.

В семь часов автомашина останавливается у виллы губернатора.

Экономка Клара Гель заявляет, что беспокоить господина губернатора сейчас нельзя ни в коем случае.

Приехавшие, однако, очень спешат. В десять крестьяне уже прибывают в Альтхольм.

Тем не менее приходится ждать еще полчаса на площадке перед домом. Затем появляется весь в поту, не успевший побриться асессор Майер. Тембориус вытащил его из постели, дабы иметь под рукой свидетеля.

Беседа была краткой:

Манцов: — К нашему безграничному удивлению, мы узнали, господин губернатор, что вы запретили намечаемое примирение с крестьянами.

Тембориус, резко: — Да. Я запретил. И не подумаю соглашаться на подобное безрассудство. Государственные преступники!

Манцов: — Но ведь все остальные демонстрации на сегодня разрешены. Разве для крестьян существует дискриминирующее право?

Тембориус: — Эта демонстрация угрожает общественному спокойствию и безопасности.

Манцов: — Как представитель города Альтхольма я ручаюсь, что ни один альтхольмский буржуа или рабочий и не помышляет мешать демонстрации.

Тембориус: — А если какие-либо иногородние вздумают учинить бесчинства? Нет, нет, нет. Не разрешу.

Манцов: — Иногородние? Но ведь в руках полиции — перекрыть подъездные пути.

Тембориус: — Не могу же я перерезать общественные коммуникации.

Манцов: — Тогда экономическое согласие не состоится и Альтхольм ждет разорение.

Тембориус: — Государственные интересы важнее.

Манцов: — Но крестьяне уже в пути.

Тембориус: — Шупо встретит их на вокзале и позаботится, чтобы отправить обратно.

Манцов: — Ваша позиция противозаконна.

Тембориус, желчно: — Это уж предоставьте судить мне.

Манцов: — Всего хорошего.

Тембориус молчит.

Выйдя на улицу, доктор Хюпхен с удивлением замечает:

— Вы были невероятно резки, господин Манцов. С губернатором, пожалуй, можно было бы договориться.

— С ним? Где там! Только не показывать слабости. Главное — немедленно дать в газеты громкую статью, расхваливающую нашу работу. Еще одного провала комиссия по примирению не выдержит.

— Это нетрудно.

— Ну, тогда завтра нас ждет успех.

— Почему именно завтра?

— Мы же внесены в списки кандидатов на выборах. Я, Линау и Майзель.

— А-а, понятно… Да, вы пойдете на вокзал, встречать крестьян?

— Какой смысл? Может, они после встречи потребуют только деньги? А денег они теперь не получат.

— И бойкот будет продолжаться? — спрашивает доктор Хюпхен.

— Не думаю. Ведь крестьяне уже согласились на переговоры. Я своей цели достиг.

Половина десятого утра.

Асессор Штайн провожает Гарайса на вокзал.

Супруга уже уехала, вещи отправлены. И вот его провожает последний, единственный верный друг.

Они идут по многолюдной в этот час Буршта, кое-кто здоровается с бургомистром, многие смотрят на него, но не узнают, многие узнают, но не замечают.

— Говорят, что мы, политики, вероломны, — усмехается Гарайс. — Людишки очень мило демонстрируют это качество сами… Что ж, в Бреде будет лучше.

— Лучше ли?

— Конечно, лучше. Здесь я многому научился. Теперь буду делать все по-другому.

— Что именно?

— Вообще все. Думать иначе. Смотреть иначе… Сами увидите. Как только огляжусь, вызову вас.

— Хорошо бы, — говорит асессор. И после паузы: — Давно хотел спросить вас, господин бургомистр: вы помните тот вечер, накануне демонстрации?

— К сожалению, — бурчит Гарайс.

— Собственно, был уже не вечер, а ночь. Мы пошли прогуляться. Упала звезда…

— Возможно. В июле и августе падает масса звезд.

— Вы тогда задумали какое-то желание. И собирались мне рассказать, что вы себе пожелали.

— Я что-то пожелал себе? Чепуха, Штайнхен! Ничего в жизни не желал себе, кроме работы. Независимо от падающих звезд. Ну, самое большее, в минуту безумия, — работы без осложнений. Но это все равно, что пожелать наяву перпетуум мобиле.

— Нет, вы все-таки что-то пожелали, — настаивает асессор.