Светлана Еремеева - После долгих дней

Мать Александра, женщина маленького роста, худая, с большими черными глазами, была француженкой. Отец, высокий, русоволосый, голубоглазый здоровяк, – выходец из старинного русского рода, внук эмигрантов первой волны. Обручившись с русским аристократом, Андреем Николаевичем Телищевым, Мари Ферье приняла православие, но вся ее семья, основной костяк которой составляли представители знаменитой в парижском регионе фарфоровой мануфактуры, были убежденными католиками. Брак, ради которого Мари отказалась от своей веры, послужил на некоторое время поводом для разрыва между матерью Александра, ее братьями и отцом, но, когда родился Александр, вражда постепенно начала сходить на нет, а со временем семья окончательно воссоединилась, и по воскресеньям, следуя старинной традиции, все родственники собирались в доме матери Мари. Александр с детства осознал этот разрыв, это странное несоответствие. Общаясь с детьми в детском саду и школе, он ощущал себя не таким, как все. Чего-то не хватало в нем, как если бы он был одноруким или одноногим. Он был наполовину русским, с длинной русской фамилией, которую на протяжении учебы в школе, коллеже, позднее в университете ни один преподаватель так и не сумел выговорить правильно. Он был другим. За его плечами невидимым фантомом возвышалась земля, породившая его предков, земля, оставшаяся позади, исчезнувшая в пучине войн и революций. Вроде бы и была на геополитической карте Россия, но той России не было.

А та Россия концентрировалась в рассказах отца об огромном имении под Петербургом, о роскошном доме на Английской набережной с видом на Неву, Меншиковский дворец, университет и Кунсткамеру, о нескольких поместьях в разных губерниях Российской империи. Когда-то, до Александра III, общее количество душ в семье прадеда составляло более пяти тысяч человек. Дед рассказывал, что многие из бывших крепостных из поместья, расположенного между Стрельной и Петергофом, жили в доме вплоть до событий 1917 года. Некоторые из них горько плакали и недоумевали, что с ними будет дальше, когда прадед с дедом после революции поспешно покидали имение. Александр любил рассматривать старые пожелтевшие фотографии, с которых, улыбаясь, смотрели на него прадед, прабабушка, еще тогда маленький дед, его сестры и братья. Он видел остроугольные арки парадного подъезда и фасадов дома, стрельчатые окна в модном в XIX веке неоготическом стиле, ровные аллеи парка, красиво постриженные кусты сирени, черемухи, акации. Были фотографии с берега Финского залива – с высоченными соснами, с зарослями остролистного рогоза. Он подолгу смотрел на фотографии конюшен, на конюха Митрофана и четырех рысаков, которых дедушка Николай вспоминал каждый раз, когда речь заходила об имении между Стрельной и Петергофом. Были фотографии дома в Петербурге, из окон можно было видеть фрегаты, барки, яхты на Неве, Благовещенский, или Николаевский, мост, повозки и кареты, запряженные то одной, то тройкой, а иногда и четверкой лошадей. На некоторых фотографиях был виден поворот, как пояснял отец, на Благовещенскую площадь. Все это было когда-то, давным-давно, и было не с ним. Александр даже не был никогда в этом городе, который так часто можно было увидеть с экрана телевизора или в Интернете. Это был город его предков, его родным был Буживаль. Но он, сам не зная почему, не мог смотреть на эти старые фотографии без волнения. Сердце билось часто, громко, все тело сжималось, слезы подступали так близко, что приходилось опускать голову, почесывать нос, чтобы домашние не заметили излишнего проявления слабости. Отец этого очень не любил.

Александр был представителем четвертого поколения в семье, прожившей почти целое столетие в Париже, более того, он был наполовину французом, но тем не менее хранил память об исчезнувшей земле. Мечта об утраченной навсегда родине, о первородном Эдеме не отпускала его ни на минуту. Постепенно эта мечта переросла в нечто большее, глобальное. В двенадцать лет Александр увлекся историей и археологией, он перечитывал книги и журналы, не пропускал научные передачи, посещал кружок при Лувре в Каруселе [13] Комплекс Карусель при Лувре в Париже, в котором располагаются многочисленные кружки как для детей, так и для взрослых. . К шестнадцати годам он был убежденным исследователем и после получения степени бакалавра поступил в Сорбонну Париж IV на факультет истории искусств и археологии.

Родина предков, далекая царская Россия, переросла в образ изначальной родины, начала начал. Александр понимал, что, приехав в девяностые в Россию, он не найдет тот покинутый его предками мир, его не стоило искать – он умер. Он понимал Марка Шагала, который в бессчетной череде паломников в новую Россию отказался от посещения Витебска. Художник знал, что того волшебного города – с еврейской общиной, с мастерской Юрия Пэна [14] Юрий Пэн или Юдель Моисеевич Пэн (1854–1937) – российский и белорусский художник, яркий представитель «еврейского ренессанса» начала XX века, жил и работал в Витебске, был учителем Марка Шагала. , с грустным быком и летящей в облаках Беллой [15] Белла Розенфельд (1889 или 1895–1944) – первая жена Марка Шагала. – больше нет. Лишь старые фотографии, письма, вензеля, документы, покрытые плесенью и желтым налетом времени, напоминали Александру о жизни прадеда и его семьи. Он стремился к другому. Ощущая себя не только между двух культур, двух национальностей, но и двух религий, католической – по семье матери и православной – по отцу, он пытался соединить эти две противоположности как в себе, так и в устремленности своего поиска. В дебрях далекой истории он искал землю, способную уравновесить, объединить различные культуры, примирить в нем эклектичные представления о религии, нравственности, исторической первопричине того, что было до всего.

В Сорбонне Александр подружился с археологом Пьером Пиошем, старым корифеем, о котором на факультете ходили легенды. Это был семидесятисемилетний седовласый старик, коренастый, небольшого роста, с добрыми глазами и вечной улыбкой на лице. Главной заслугой старика считались раскопанные в 1967 году близ Багдада три клинописные дощечки, рассказывающие о древнешумерском городе Меде, уничтоженном наводнением в III тысячелетии до нашей эры. Глиняные дощечки на шумерском языке, написанные анонимным летописцем в ХХХ веке до н. э., пролежали под землей многие века, но все же дали возможность заглянуть в дебри событий, участники которых давно слились с землей, вскормив ее своими костями, взрастив деревья, травы и цветы, накормив животных и людей. Рукопись была написана до «Эпоса о Гильгамеше», даже до Нипурской поэмы о потопе, опубликованной Пеблем [16] Арно Пебель (1881–1958) – американский шумеролог, немец по происхождению, последователь немецкой ассириологической школы, основанной Ф. Деличем. , как и предполагал Пиош, более того, она представляла собой первый образец не песни или эпоса, а летописи, уникального документа о далеких событиях, возможно, связанных с тем самым Потопом, о котором шла речь у Пебля. Ценность документа была сравнима разве что с шумерским земледельческим Календарем и записями складского учета зерна Шуруппака IV т. до н. э. Важной деталью, имеющей отношение к находке, было то, что обнаружили дощечки не в том культурном слое, о котором шла речь в клинописи, а чуть выше, ненамного, примерно на столетие после описываемых в ней событий, но выше. Еще одним важным дополнением было то, что фрагмент той же рукописи, ее составной части, был найден немцами в Иране в окрестностях Суз, а также еще две дощечки обнаружили спустя несколько лет после первых двух находок английские ученые на востоке Ирака, близ города Сулеймания, недалеко от описанной в Библии и в «Эпосе о Гильгамеше» горы Ницир, или Низир, которая сейчас носила название Пир Омар Гудрун [17] Гора в нынешнем Иракском Курдистане рядом с Сулейманией (примерно 2743 м). . Речь в этих рукописях также шла о городе Меде, его обитателях, о дильмунских жрецах, о Потопе, который стер с лица земли маленький город, о зиккурате, который был местом собрания верховных жрецов Шумера и возвышался на холме, в самом центре Меде. О зиккурате знали и в Уре, и в Шуруппаке, но он не был официальным местом собраний жрецов, он представлял собой скорее место тайных собраний, где принимались самые важные решения в жизни тогдашнего Шумера. Более того, в дощечках упоминалось, что зиккурат этот был выстроен из чистого золота, из тысячи золотых кирпичей, украшен рубинами, изумрудами, цирконами. Были на дощечках и конкретные детали: имена жрецов, городских жителей, названия улиц.