Дмитрий Ахметшин - Пропавшие люди

— Ты мне надоела, — безаппеляционно заявляет Арс. — Когда же ты заткнёшься.

Стряхивает с плеча гитару (гитару он всегда таскает с собой), умещается на ближайший выступ и извлекает на свет эти несколько нот, которые она вот только что напевала, повторяя их снова и снова, дополняя с каждым разом всё новыми переходами и оттенками, выстраивая, как умелый архитектор сочиняет новый дом, таким же порядком что-то звучащее. Говорит:

— Пой.

Лена хлопает глазами.

— Пой давай, ну?

— А… — говорит она. — аа…

Поборов робость, прикрыв глаза начинает вытаскивать из себя фразы и строфы, порой очень удачные, а порой такие, в которых слова сочетаются в самых нелепых комбинациях. Порой эти слова случаются иностранные, и, поскольку никто из ребят не знает ни одного иностранного языка, перевести их было настоящей проблемой. Да и что это за язык?.. Иногда вроде бы французский. Иногда японский, или резкий, отрывистый, немецкий, или почти знакомый украинский… Лена сама не знает, откуда они появляются. Вроде бы на уме вполне прозаичные вещи. Дома лежат кое-какие шмотки, мама просила постирать…

А тут insouciance. Из какого кармана многострадального мозга выпало, кто его знает. Insouciance, понимаешь ли, la coursier.

Арс наигрывает всё это на гитаре, беря самые обычные, самые простые аккорды. Размечает территорию. Потом вдруг бросает всё на полдороге и начинает играть что-то совершенно другое, но на похожий мотив и с тем же тактом, так, что Лене не приходится даже останавливаться, чтобы подстроиться под новую мелодию. Так и поёт.

— Молодчина, — говорит он ей и улыбался своей обычной кривой мальчишеской ухмылкой.

Так, постепенно, у их безымянной группы копился материал. С подачи Семёна под это дело выделили целую книжную полку.

— Эта полка теперь наш талисман, — насмешливо говорит Лена через полтора месяца. — Смотрю на неё, и мне хочется написать ещё столько же песен! Или в два раза больше, что, в данном случае, не так уж и важно.

Семён хмуро поджимает губы. Полка по-прежнему, как и полтора месяца назад, пустует.

Однако песни у них есть, пусть даже не у всех есть название. Вряд ли кто-то смог бы сосчитать, сколько именно. Может, двенадцать, может, всего семь.

— А давайте ту сыграем, про кошек на трубах, — вспоминает Лена и оборачивается, чтобы видеть мальчишек и встретить их недоумевающие взгляды.

— Ну, эту, где я пела вот так: ла-лала-ла-лалалала-ла, а ты, Абба, играл вон теми смешными вениками.

— Это называется — щётки, — отвечает, копаясь в носу, Абба.

— Да она прикалывается, всё она знает, — говорит Арс. — Она же в музыкалке учится.

Лена показывает Аббе язык, в то время как Арс начинает наигрывать ту самую мелодию.

Металла в этих песнях не было. Сколько не крутились в плеерах кассеты «Арии» и «Металлики», сколько не воображали себя мальчишки в самых поллюционных снах с Рэнди Роадсами на сцене, когда позади гремят тарелки а впереди завывают и лезут через головы охраны поклонники, металлом или тяжёлым роком это блюдо пахло лишь отдалённо. Скорее, салатом с шампиньонами и сыром, — говорила про себя Лена. Почему-то эта музыка вызывала у неё именно такие ассоциации.

— Надеюсь, этот салат хотя бы свежий, — с ухмылкой говорит Абба, и Лена тут же жалеет, что поделилась с ним своим мнением. Мальчишки такие дураки!

— Наверное, блюз, — говорит Семён, просто чтобы как-нибудь это назвать. Абба и Арс дружно сомневаются, что он слышал блюз хоть раз в жизни. Абба слышал пару раз в еженедельных передачах по Радио России что-то схожее и молчал, мучительно пытаясь найти нечто общее между бестолковым свистом Лены и тягучими, похожими на езду на стареньком велосипеде со звонком, гитарными партиями Бо Дидли. А один раз в рамках той же передачи включили Блюз Инкорпорэйтэд Алексиса Корнера, и это сразило его наповал. Абба был ошарашен. Абба пропал, заблудившись в эволюции от блюза классического, к ритм-н-блюзу, забыв о своей благородной миссии привязать их к какому-то жанру.

В конце концов их Бодхи, устав ждать пока эта четвёрка разглядит на перекрёстке семи дорог свой Дао, само пришло к ним через невыспавшегося, но до краёв полного энтузиазма Аббы. Энтузиазм тёк с его куртки ручьями, впитываясь в коврик у двери, чтобы впоследствии хлюпать под ногами до самой ночи. Снаружи идёт дождь из той породы, что предпочитает вылить всё на головы горожан за десять минут и преспокойно смыться к горизонту.

— Ты что — бежал? А где остальные? — спрашивает Арс. Он в фартуке, за спиной маячит кухня, где только-только наметились следы уборки.

— Придут через полчаса. Думаю, как закончится дождь.

Абба вытягивает шею, заглядывая через плечо друга.

— Ты уверен, что успеешь за полчаса всё убрать?

Пока он разувался, Арс удалился и загремел в мойке посудой.

— Зачем? Вас заставлю. — его голос еле слышен за шумом воды. — Помнишь, как говорил Сталлоне?

Он выглядывает и делает палец пистолетом, нацеливая его в Аббу. Абба целится в ответ.

— Убери это, детка!

Они произносят это одновременно и радостно хохочут, брызгаясь друг в друга водой. Абба с рукавов куртки, Арс из-под крана.

Абба не в силах больше держать в себе то, что так бережно нёс под дождём, говорит:

— А я знаю, что мы играем.

Абба выгребает из рюкзака красно-синий альбом группы Radiohead, победно машет им над головой.

Сегодня они собирались попить чаю и посмотреть что-нибудь по ящику, может быть, немного поиграть — если Арс вдруг берёт в руки акустику, хочешь не хочешь, а выключай телевизор и слушай. Или бери вторую и подыгрывай. Но вместо этого слушали альбом, сидя за кухонным столом среди немытых чашек. Том Йорк стал эпицентром внимания, костром, вокруг которого разгорался пожар в сердцах.

— Ну, не знаю, — говорит Семён, разглядывая обложку. — Может, что-то и есть.

— А по-моему, ни грамма не похоже, — Лена гоняет в кружке чаинки.

Это значит только то, что они должны попытаться исправить положение. И все четверо это понимают. Они попали в капкан, из которого не так-то легко выбраться. Позже, на выходных, они будут бегать по блошиным рынкам в поисках остальных альбомов, а потом бережно, отбирая друг у друга пинцет, доставать из магнитофона зажёванную плёнку с альбомом «ОК computer».

— Главное, не скатываться в открытое подражательство, — говорит позже Абба. — Спалят. Будем маскироваться.

В этот день, третьего сентября, случилось нечто, что навсегда расстроило отношения Арса и всех остальных. Впоследствии каждый будет вспоминать этот день по-разному. Семён — как чёрно-белую картинку, несколько штрихов на бумаге: на сцене стоит Арс, тоже бумажный, как японский журавлик. Он старается забыть эту картинку, стирая её из памяти в течение нескольких лет, деталь за деталью, как будто вновь и вновь проходится по бумаге ластиком. Абба видит Арса как одинокий, вытянутый вверх палец. Естественно, средний, красноречивый жест, издёвка над всеми, кто решил над ним посмеяться. С гитарой наперевес, с перекошенным от ярости ртом. С полными презрения глазами, что вычленяют из толпы их троих, выискивает среди чужих голов, где бы они не прятались. Может быть, этого на самом деле не было, но Абба упрямится. Вызывает в себе жгучий, как мексиканский соус, стыд. Со временем эта картина в его голове превратилась в мешанину из зубов и зелёного бутылочного стекла, голубых глаз, злобного смеха и выкриков: «О, сыграй нам, малыш!».