Павел Крусанов - Сим победиши

– Нет, – сказал он, отвинчивая у фляжки пробку, – это не война – это дезинсекция клоповника.

Тревожные вести с флангов не смутили Надежду Мира – центр оставался неколебим и восторженно предан. Не зная поражений, давя имперские полки, центр стремился на север, и впереди орды, там, где находилась в тот час Мать, неведомое и грозное, едва касаясь земли, катилось порождение природы нездешней – огромное огненное колесо с антрацитовым зрачком на месте незримой оси, – такова была мощь благоволящей ей силы: позади, за колесом, курился прах над черным выжженным следом, и был этот след в ширину триста сажен без семи вершков.

Ужас шел впереди пестрых армий – гвардейские части Империи в мокрых штанах бежали от огненного колеса, градоначальники, не желая править руинами, выносили Матери городские ключи. Орда ликовала.

Иногда, снижая заоблачный горний полет, взгляд Надежды Мира выхватывал ближние планы: под Кантемировкой она повстречала цыган, с которыми прошло ее детство, – Яшку-вора в парчовых штанах, уже сверкавшего золотыми фиксами, и всех остальных мужчин табора она отдала свирепому племени амазонок, а утром гостьей явилась на пир и ела с дикарками кровавую человечину...

Мятежное войско неотвратимо катилось вперед с той скоростью, какую только могли позволить себе носильщики паланкина Надежды Мира, чтобы не потревожить ее великих мыслей. Мать думала о том, что в войне слишком много жизни, поэтому здесь сама собой плодится смерть, и еще о том, что судьба несправедлива и что несправедливость – вещь не такая уж страшная. Империя – головой своего Отца – думала о другом: не в силах остановить огненный жернов на земле, она напала с воздуха. Но Мать оставалась неуязвимой: «За нее ратуют ангелы!» – счастливо рыдали армии, когда в стеклянном небе, задетые взмахами белых крыл, рассыпались в алюминиевую крошку бомбардировщики стратегической авиации.

Трижды к Надежде Мира подсылали убийц. Повар-сван, купленный вражеской агентурой за две дюжины золотых с лазурью скарабеев, в соус к купатам добавил густой изумрудной отравы, которая растворяла в теле кости, после чего недвижимый мешок с требухой, завидуя проворству слизней, мучительно сгнивал от потниц и пролежней. Но едва Мать приступила к трапезе – из соусницы поднялась отвратительная бугристая жаба. Повар на коленях умолял о снисхождении, он просил милости – расстрела или повешения, однако по законам военного времени был принужден съесть приготовленный обед. Вторым стал казачок-вестовой, которому агенты Империи обещали чин полковника гвардии и даже показали каракулевую папаху, сшитую по размеру его глупой пятнадцатилетней головы, – он должен был подложить в паланкин Надежды Мира часовую мину, и только детское легкомыслие разрушило планы имперской разведки: заигравшись со штабным щенком, казачок был в клочья разорван адской машиной. С тех пор шпионами, иссеченными в кровь нагайками, – по приказу адъютанта, а ныне начальника штаба восставших армий, – для устрашения гасили негашеную известь. Среди приближенных Матери больше не отыскалось предателей, поэтому третьим стал парламентер – высокий чин Империи, под важным мундиром, как мумия холстом, спеленутый пластиковой взрывчаткой. Его дивизия была разгромлена сводными силами повстанцев; те, кто на беду свою выжил, попали в жуткий плен к волосатым женщинам – чудом спасся он один. Дабы смыть позор и кровью подвига воскресить честь, он вызвался стать смертником. Парламентер явился перед Надеждой Мира с гордо поднятой головой и, дерзко глядя в ее горизонтальные зрачки, сказал:

– Сегодня Империя победит тебя, а – сиротой – твой сброд не выстоит и суток.

– Меня нельзя победить, – рассудительно ответила Мать, – мною движет любовь. – И все семь хронистов объективно отметили в своих записях, как в тот же миг из брюк парламентера, расплавленная ее словами, вытекла на землю взрывчатка.

Но смертник был помилован.

– Иди и скажи Отцу, что переговоров не будет, пока я не увижу над Москвой флаги, – отпуская посрамленного врага, велела Надежда Мира.

– Какие флаги? – не понял парламентер.

– Дурак, – сказала Мать. – Флаги могут быть любого цвета, лишь бы они были белые.

После того как огненный жернов сжег строптивый Воронеж, западные провинции нарушили нейтралитет. Империя задыхалась. Уже витали в воздухе тугие гнилостные миазмы, веяло дыханием роскошной помойки, где заячьи потроха и тропические очистки свидетельствуют о кончине праздника, – Империя разлагалась, как труп морского чудовища, выброшенного на берег и накрывшего тушей полконтинента. А когда, устрашенные бесславной судьбой упрямых, сдались Рязань, Калуга и Тула, противник начал целыми полками переходить на сторону Матери и Надежды Мира. Оскал чудовища был мертвый, глаза его клевали птицы.

Однажды, когда в городской управе Серпухова Надежда Мира предавалась ночным размышлениям о странностях любви, дающей в сердцах людей и гибельные, и живительные всходы, ее по телефону вызвал Кремль.

– Что тебе нужно? – спросил министр войны, и голос в трубке заставил трепетать иссохшую душу Матери.

– Я люблю тебя, – сказала Надежда Мира, внимая коварному предательству ночи, выворачивающему человека слезами наружу.

– Мне казалось, что, проникнув во все твои гроты, закутки и лазы, я узнал тебя, – хрустел фундуком министр войны. – Но я тебя не знаю. Что тебе нужно?

– Я люблю тебя, – повторила Надежда Мира, – и пусть любви моей ужасаются небеса и глина, из которой слеплены люди.

На следующий день нагруженные бомбами самолеты повстанцев вместо Москвы увидели ромашковое поле – столица была усыпана белыми полотнищами. Еще через день, в алом, с неистребимым звериным запахом, войлочном шатре, раскинутом на свежескошенном поле, Надежда Мира принимала министров и генералов Империи, с достоинством просящих унизительного мира. Наделив их скорбными полномочиями, Отец Империи со своим приемным сыном ждали вестей в Кремле. Надежда Мира, которой месть не отравила кровь гремучим ядом безумия, неумолимо следовала слову: она не возжелала всей державы и наказания властителю, – она капризно провела по карте драгоценным перстнем, каких имела теперь без счета, и поделила страну на свое и чужое. Так был заключен мир. И когда на документ легли последние подписи, огненное колесо, повторяя движение перстня, выжгло на земле незаживающий след, начав его в прибрежных беломорских болотах и, описав своенравную дугу через Смоленск и Курск, доведя до кишащих комарами камышей волжской дельты. Здесь жернов с шипением и свистом, весь в белых облаках горячего пара, погрузился в Каспий. Рыбаки разделенной Империи ждали, когда в гигантском котле закипит вселенская уха, но море невозмутимо оставалось собой.