Диана Арбенина - Тильда [сборник]

Вообразим себе картину. Дело к полуночи. Внезапно распахивается дверь в мою комнату, и – «Диана, зайди-ка в кухню». Я в ночной рубашке – тринадцатилетняя девица адского пубертата – плетусь на свой картофельный трон и на нем в сонме табака и тепла сижу тридцать-сорок-пятьдесят минут… в зависимости от пылкости речей, которые неизменно заканчивались тятиным резюме: «Бесполезно! Хоть кол на голове теши, а! После школы готовься быть замначальника почтового вагона!» Чем их так привлек этот мифический даже не начальник, а зам(!)начальника почтового вагона, я не понимаю до сих пор. В комнату свою я плелась полуспящая, в облаке табачного свинцового кумара, а через несколько минут Чапа протискивался в дверь, прыгал ко мне на кровать, и от его шерсти разило так, как пахнет сейчас в зонах, отведенных курильщикам в аэровокзалах.

Однако нотации и почтовый вагон учиться не помогали. Я не хотела. Держалась за воздух. Даже списывать было лень. Время было непоправимо упущено. Моя неучеба началась еще на Чукотке. В комнатке, именуемой нашим домом, стояли деревянный настил, на котором спали мама с тятей, пианино и деревянный ящик, на котором спала я. Письменного не было. Все это убранство объединял собой линолеум в мутно-коричневую и грязно-бирюзовую шахматную клеть огромных размеров. Я пыталась даже расставлять на нем фигуры, но партии были обречены в силу расстояния от туры до короля – фигуры не видели друг друга и не понимали, кто жив, кто съеден. Во втором классе начальной школы именно линолеум призван был стать письменным столом. И стал. Но ненадолго – писать, лежа на животе, было крайне неудобно, и я очень быстро переметнулась на узенький подоконник, где днями, отведенными на «делать уроки», читала англо-русский словарь. Было занимательно, только несколько нервно, когда в стройном ряду встречалась вдруг странная буква, выпадающая обликом своим из русского алфавита. Здесь надо сказать, что англо-русский я читала исключительно по-русски, не подозревая, что есть еще какие-то языки и коды к их прочтению. Помню, я очень сердилась на «незнакомцев» и яро их игнорировала, будто живых. Постижению английского алфавита в буквальной русской транскрипции аккомпанировал зеленый лук, едва проклюнувшийся в картонных горлышках сметанных баночек. Его я щипала полумашинально и сонно. Однако было вкусно. В тот роковой второй год обучения в школе все точные дисциплины и пошли прахом. Так что к моменту появления, например, геометрии в моей голове уже было непроходимо, и финал был заказан.

До сих пор цепенею от ужаса, вспоминая последние классы. Бесконечные прогулы, списывания, неуды, разбитое чучело совы, табачный дым из-под двери класса немецкого языка, километры записок и океаны воды на переменах. Меня, однако, уважали. И учителя, и одноклассники. Директор школы Раиса Спиридоновна любила, как я пою. Многое прощалось. Колы, которые она методично всаживала в мой дневник, как игрок в дартс, не имели зловещего оскала. Ну, кол и кол, подумаешь. Учитель химии сильно зауважал, когда выяснил, что первый и последний раз химические соединения я пыталась зазубрить, зашифровав под каждой буквой слово. Иным образом было нереально: предмет запустила сразу, с первых же уроков, не вызубрив основы основ. За два года знала наверняка соединение H 2O и то, что таблицу придумал Менделеев, потому что он имел отношение к поэту Александру Блоку.

Во многом репутацию, кстати, спасала литература, а точнее, сочинения. Их у меня брали почитать, потом писали вариации на тему. С литературой вообще был связан грустный казус. После восьмого класса, роясь в журналах, которые в огромном количестве выписывали родители, я наткнулась на словосочетание «Серебряный век». И погибла, разумеется. Первой любовью был Мариенгоф – «Циники»; ему вторил, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку, лирический Маяковский с «Облаком в штанах». Хармс повалил с ног Идой Моисеевной, которая сморкалась в стакан. Мандельштам рисовал сказки стихами. Родилась подруга – Марина Цветаева, а потом страшно непостижимо для меня, восьмиклассницы, погибла в Елабуге. И так продолжалось целое лето. Июнь, июль и август с утра до сумерек плюс ночные бдения в книгах мимо свиданий и поцелуев в подъезде. Запойно. А в сентябре на первом же уроке литературы, который я ждала с таким же нетерпением, как моя дочь – похода в зоопарк, на первом же уроке я взлетела рукой в потолок: «Галина Федоровна, можно?» – «?» – «Расскажите нам, пожалуйста, про Серебряный век!» – «?» Она не знала. Это был крах. В школу стало вообще ходить незачем.

Я удивляюсь тому, о чем пишу. Но, идя по следу, чувствую, что все верно. Все это и есть мое спасение. Моя неубиваемая сила духа. Именно там, на Чукотке, а после на Колыме я стала такой, какая сейчас, и ни одна столица мира, ни один человек, которого любила, не смог дать мне больше.

Я сбежала. В 1993 году села в самолет, чтобы больше там не жить. На этом закончился мой Север – мой дом – мое детство.

Детство. О детстве вслух – редко. Можно сказать, не рассказываю вообще. Но когда начинаю, сложно остановиться. И все оживает, наполняется вкусом, цветом, запахом и флером.

Морозы минус шестьдесят, и воздух висит пеленой, и ты просачиваешься сквозь него и первой вытягиваешь руку, и пальцев не видно в тумане мороза. И сопки с лыжниками круглый год – может, они не за снегом туда ездили? И улица Ленина с живой изгородью из шиповника, и окна моей комнаты над вывеской «Парикмахерская и фотография», и я бросаю бомбочки из воды в тех, кто пришел фотографироваться, и музыкальная школа напротив через площадь, и в кедрах по периметру – радио, где я работала летом, и речка, в которой утонул сын приятелей родителей… Где это все? Кому это досталось? Почему мое сознание не требует возвращения и не купает сердце в ностальгии? Почему я тоскую по сыну, даже когда он засыпает днем, а мое, только мне доставшееся детство так не трогает?!

Верно, я так защищаюсь. Верно, всему причиной стремление вперед, желание, едва освоив территорию, ее покинуть.

Охота к перемене мест закладывается в детстве. Я никогда не жалела о том, что уезжаю. Я не помню ни одного одноклассника начальных школ. Я ни к кому не привязывалась, но стоит признать, все время, что было отпущено на учебу в очередной школе, исправно дружила, придумывала, носилась, влюблялась без оглядки на временность антуража и горько рыдала, улетая в другой поселок. Однако при всей пламенности мне всегда хотелось дальше, дальше, дальше. И потому лица, ставшие дорогими, не успевали погрузиться за ватерлинию, а мой кораблик уже дрожал и плыл нетерпеливо навстречу новому, что априори прекраснее того, что было, и даже больше – впереди нас ждет чудесное чудо. Так я думаю и по сей день. Но сейчас к этому знанию прибавилась роза ветров. Я наконец определила себя относительно сторон света: при высоком накале жизни моя температура определенно ниже нуля.