Джон Гарднер - Искусство жить

У собак нет власти. Одна надежда была у Трубача, что утром Королева Луиза забудет о своем плане.

Настало утро, но она ничего не забыла.

— Грегор, — сказала она. — У меня блестящая идея.

Трубач выскользнул из дворца. Он бросился на кладбище, куда никто никогда не ходил, и около часа там караулил. Но ни один злоумышленник не появился, ни один кролик не проскочил мимо, и он поспешил, хотя еще не стемнело, в деревню, чтобы заглянуть в окна, но там тоже не было никого — все торговцы и их слуги были на празднестве вместе с новыми женами королевской крови, — и тогда Трубач молнией бросился на черную грязную пристань. Но и там было пусто, как в бутылке из-под рома, брошенной на песке, и Трубач с тяжелым сердцем вернулся во дворец.

— О боже, — вопил Король, хотя и он был причастен к плану Королевы Луизы, — сокровища Королевства иссякли!

Трубач лег на пол.

Все было в порядке, все было в порядке.

Она, Принцесса, которую помнил только он, стала еще бледней и еще быстрее уставала. Он требовал, чтобы ему позволяли лежать в сторонке, возле ее высокой, точно помост, нарядной кровати, и ждать, когда рано или поздно, но обязательно — ведь отпущен же ей срок человеческой жизни — взойдет солнце, и она вдруг сядет, прямая, точно стрела, и они снова побегут по полям, преследуя глупых кроликов. Но почему-то пришли пять рыцарей — почему, он так и не понял, — умасливали и задабривали его, а потом, схватив железными перчатками, потащили на цепи в обычное для него место за кладовкой. Когда через несколько дней его отвязали, Принцессы уже не было.

— Свершилось! Свершилось! — дико закричала Королева Луиза, и он в испуге проснулся. Насколько мог он видеть, повсюду плясали люди.

— О, мир! — рыдал Король Грегор.

— О, справедливость! — рыдал Король Джон.

Врокрор Грозный стоял здесь же и держал за руку принцессу Мюриел, застенчивый, словно девица; и Дьюбкин, и Добремиш, и хорошенькая Полли, и все остальные осыпали их лепестками роз, и на всех лицах искрились слезы. Королева Луиза мелодично смеялась, потому что Король пиратов предлагал ей сундук сокровищ, набитый доверху золотом и серебром, и, целуя ей кончики пальцев, косил глазами, словно тут же собирался стянуть все это обратно; а Король Джон и Король Грегор, сияя улыбками, соглашались, что оба они, конечно каждый по-своему, святые, и попугаи хором кричали: «Фейерверк! Ура, фейерверк!»

Дворец был залит светом, за окнами — глухая тьма. И все было в порядке, иначе быть не могло. Ведь это было гармоничное Королевство, единственное Королевство на свете, где безраздельно правило искусство.

Трубач выполз из-под черной скатерти, которой накрыт был стол, и проскользнул к двери. Постоял, выжидая. Дверь была открыта. Он бросился подальше от танцев и света, подальше от веселого праздника, он знал — абсолютно пристойного, и, когда забрался в чащу леса, завыл.

Уже несколько дней я не находил себе места: мне слышались странные звуки, все исчезало из-под рук — жалкие мирские симптомы расстроенных нервов, знакомые мне слишком хорошо (ведь я, как известно, происходил из семьи безумцев), и вдруг несколько странных фраз, на которые я наткнулся в книге по эстетике, неожиданно резко изменили ход моих мыслей. Я сидел и читал в своей обычной манере, одновременно жадно и бессистемно, прижав одну руку к груди, и угрызения совести, какое-то зыбкое беспокойство скреблось у меня в душе, точно призрак, металось от окна к окну — неважно из-за чего (я не воспользовался случаем навестить отца в психиатрической больнице, которая находилась за городом, или, вернее, придумал причины, помешавшие мне пойти к отцу, и затем, уже не попав к нему, увидел все в новом свете и понял, что доводы мои смешны и ничтожны; я, конечно же, должен был пойти в больницу, но это все ерунда, неважно), как вдруг я наткнулся на любопытные наблюдения — о «живой форме» в искусстве.

Не помню точно, что я тогда читал, даже сути теории не помню. Помню лишь рассуждения — меня очень заинтересовавшие — об «относительности времени и пространства» в музыке и живописи и что-то… простите меня, я спешу… об «органических формах». Моя жена — вот это я помню очень точно — возилась на кухне, гремя посудой и нарочито резко включая и выключая воду, что я мог объяснить лишь как личный выпад против меня: сижу в гостиной с книгой, в то время как она работает. Все ее знакомые имеют прислугу, и она считает — она мне сама говорила, — что человек с таким достатком, как у меня, наверняка может позволить себе эту маленькую роскошь. Когда мой отец был еще на свободе и чуть ли не каждый вечер заходил к нам и помогал ей по хозяйству, эта проблема стояла не так остро. Но отца поместили туда, где ему и следует быть — не моя это вина, — и теперь жена постоянно твердит, что надо нанять прислугу. Я много раз ей объяснял, что чужой в доме для человека, подобного мне, — что угодно, но только не роскошь. Появление постороннего даже рядом с домом выбивает меня из колеи, поэтому я и пешком хожу, хотя не всегда это удобно (впрочем, я бываю на улице редко, лишь когда мне нужно зайти в мой банк), поскольку иметь машину для меня неизбежно означало бы возиться с механиком, шофером или еще бог знает с кем… Но я отвлекся.

Итак, в течение нескольких дней и ночей я слышал странные звуки, которые доносились из библиотеки. (Чтобы установить, что эти звуки приходят именно оттуда, я потратил достаточно сил, но не буду об этом рассказывать, время мое ограничено.) Сейчас особенно резкий звук заставил меня вскочить с кресла, я захлопнул книгу по философии, заложив пальцем страницу, которую читал, и бесшумно — я был в тапочках — направился к двери библиотеки.

Взявшись за круглую ручку и сгорбившись, точно старик — как мой отец, например, — я приложил к двери ухо, изо всех сил стараясь понять, что же происходит там, внутри библиотеки, и вдруг до меня дошло — я понял это неожиданно, удивившись, как человек, проснувшийся совсем не в той комнате, где засыпал, — что с диким напряжением вчитываюсь в заголовок книги «Проблемы искусства». Осознание пришло как удар, потрясло меня — у меня даже задрожали колени, ибо в то самое время, когда я полагал, что целиком поглощен звуками в библиотеке, мой мозг перемалывал идеи, на которые я натолкнулся в книге, идеи, которые в этот миг я понял с неожиданной ясностью.

Философ писал — это я помню и сейчас, — что на живописных полотнах, так же как в зеркале, мы видим «относительное пространство», кажущееся нам вполне реальным, пока мы не попытаемся в него войти, и тогда, в этот миг, обнаружится, что это всего лишь призрак. Точно так же, когда мы читаем романы, нас окружают «относительные» пейзажи, человеческие существа, которые мы наблюдаем, — «относительны»— люди говорят и действуют совсем как живые существа, но потом вдруг исчезают или, вернее, застывают точно по волшебству, в словах на странице книги. Утверждение, что и говорить, ошеломляющее!