Джон Гарднер - Искусство жить

Пожалуй, хоть время и дорого, я все же попытаюсь привести еще примеры, чтобы чуточку прояснить этот вывод. Видения, возникающие, когда мы слушаем музыку или, скажем, читаем книги, совсем ведь не то, что отражение в зеркале. Напротив, они — творения, в которых жизнь выражает самое себя. И они действуют точно так же, как все живое, или, говоря по-иному, ими управляют те же законы, какие управляют мною или, к примеру, моей женой Грир. Безусловно, я говорю о работах, так сказать, удачных, в которых есть «жизненная сила», которые живут «самостоятельной жизнью». От этой-то идеи или, мне следовало бы сказать, от этого факта — поскольку мне это представляется именно так — у меня и задрожали колени.

Бог знает какая сила заставила меня действовать. С изумлением я смотрел на собственную руку — сама по себе она все сильнее сжимала большую латунную ручку двери и наконец повернула ее. Та же рука, опустившись в карман куртки, сжала мой золоченый перочинный нож и вытащила его на свет. Плечом — едва понимая, что делаю, и ничего не чувствуя, — я толкнул огромную старую дверь и вошел в библиотеку.

Мир, как известно, полон тайн. Разумная Ньютонова вселенная оказалась более иллюзорной, чем ваше отражение в зеркале или чем прочность дубового паркета. Мы могли бы представить себе черные дыры и белые дыры, крошечные, как ходы червей, сквозь которые тем не менее время совершает головокружительные скачки, и даже элементарную частицу, имеющую, я об этом читал, вес приблизительно одного электрона и протяженность двух световых лет! Если поверить самым парадоксальным идеям современных физиков, существует реальная возможность, что мы погибнем от удушья, потому что весь кислород может скопиться в одном помещении — именно там, где нас нет.

Мы принимаем все это на веру или, во всяком случае допускаем, что такое возможно, но, переходя улицу, все же смотрим налево, а затем направо, как бы повинуясь законам вселенной Ньютона, а может быть, даже Моисея («Я знаю, что грешен, и потому, похоже, машина собьет меня»), ибо знаем, что у нас нет выбора, мы вынуждены иметь дело со вселенной, в которую заключены. Я мог бы говорить об этом и дольше — я большой книгочей и, как вы убедитесь, совсем не дурак, — но, я уже сказал, мое время ограничено.

Поначалу могло показаться, что в моей библиотеке (то есть в нашей библиотеке, ведь дом записан на оба имени — жены и мое) ничего, кроме книг, нет: книги от пола до потолка по всем четырем стенам; книги на пяти отдельных стеллажах, поставленных один от другого на расстоянии трех футов от восточной стены комнаты до западной, и лишь один проход шириною в четыре фута, словно туннель, прорезает ряды стеллажей, образуя пять арок, которые кажутся входом в склеп. Эти стеллажи тоже тянутся от пола до потолка. И, чтобы пройти в середину библиотеки, нужно пригнуть голову; свод туннеля находится на уровне восьмой полки, а выше полки идут через всю комнату. Человек, оказавшийся в нашей библиотеке, ощущает себя погребенным заживо в книгах. Отчасти по этой причине я не люблю здесь бывать.

Однако первое впечатление, что в комнате нет ничего, кроме книг, обманчиво. Через низкий проход можно видеть — или, точнее, увидел я, как только вошел, — что середина библиотеки залита лунным светом, значит, в комнате должны быть большие окна или (как это и было) стеклянные двери. Заметив красноватые блики в кругу лунного света, понимаешь, что в библиотеке есть камин, где совсем недавно бушевал огонь. Каждый вечер в сумерки я развожу в камине огонь. Но никогда не читаю — здесь мне беспокойно, вся эта мрачная масса учености давит меня своей тяжестью, тонна за тонной противоположных мнений, ведь реальность до самой сокровенной сути вещей спорна, но боюсь, что истина состоит в том, что, если я не зажгу огонь в камине, я услышу жалобы жены на то, что у нас нет прислуги. И потому я неистово тружусь в саду, подстригая живую изгородь и выбирая хвою из-под стен голубых елей… Но хватит об этом.

Сейчас в библиотеке не раздавалось ни звука. Я нащупал выключатель справа от двери и трижды нажал кнопку, пока наконец, вспыхнув искрой, свет не зажегся. Вряд ли стало светлее; фактически изменился лишь характер освещения. Осторожно, продвигая вперед сначала правую, а затем левую ногу, я бесшумно шел к освещенному кругу в центре библиотеки, на ходу открывая нож.

Конечно, в этом нет никакой трагедии. Но вдруг из-за третьей полки, так быстро, что я едва понял, откуда он появился, выскочил человек с топором и встал прямо передо мной. Он был мал ростом, не более четырех футов. К чему бы это — я не знаю, но только он был очень мал, ладно скроенный карлик, с тревожно бегающими, слегка косящими глазами, и испугался меня больше, чем я успел испугаться его; свирепого вида маленький русский (студент, подумал я), он что-то бессвязно бормотал себе под нос. В тусклом полусвете я увидел все с удивительной ясностью, точно перед смертью. Он стоял в длинном, по щиколотку, пальто, глаза ввалились, губы тряслись, в руке он держал топор. На обухе топора — кровь и, кажется, седые волосы. Я попытался заговорить с ним и не смог, не хватило дыханья. Колени у меня дрожали. Он замахнулся обухом топора, чтобы ударить меня, но в этот миг за его спиной выросла молодая женщина в платье викторианской эпохи и закричала: «Боже, что вы делаете! Вы с ума сошли?» Он повернул голову, вернее, рывком повернулся, чтобы увидеть ее, при этом топор слегка опустился. Она тоже была карлицей, хотя теперь это было менее очевидно: что-то странное происходило со мной, я перестал ощущать масштаб вещей, книги на полках стали больше и люди тоже. Карлик в ужасе уставился на девушку: никогда — в самом точном смысле этого слова, — никогда он не видел ничего подобного.

Одна часть моего сознания пребывала в таком испуге за этого маленького человечка, что я утратил способность думать, но другой его частью — во всяком случае, мне так сейчас кажется — я почувствовал, о чем он думает. Раскольников — конечно же, это был он — никогда раньше не видел английской школьницы и не мог знать, что она, так сказать, английская школьница «вне закона», но мне кажется — чисто умозрительно, — он должен был почувствовать, что она, так же как и он сам, почему-то «вне закона»; и то, что поразило его столь сильно, что заставило его опустить топор, и было из области философии: эта девушка с темными локонами, слегка припухшими веками и капризным ртом была для него явлением, о котором он не смог бы судить как о пристойном или непристойном, не зная культуры ее страны; и все же почему-то он знал, что она бросила вызов нормам своего времени и своей среды и, несомненно, была такой же отверженной, как и он сам; но отверженной моралью мира, сопоставлять которую с моралью того мира, в котором жил он сам, было бы все равно что сваливать идею об «универсальности человеческой натуры» в одну кучу со старинной псевдодоксией [11] «Псевдодоксия эпидемика, или Распространенные заблуждения» (1646) — трактат Т. Брауна, анализирующий причины ошибочности народных верований или связывающий их с общей для всех людей нестойкостью человеческой природы, а также склонностью человечества к заблуждениям, ложным умозаключениям, легковерию, приверженностью к авторитетам, что в конечном счете объясняется в трактате происками сатаны. . Так как он опустил топор и дико уставился на нее, она внимательно на него посмотрела. Он удивился и снова потянулся к топору, однако лишь дотронулся до него, но так и оставил на полу. Пожалуй, нет смысла анализировать причины его действий, но все это наводит на мысль: его понятия о добре и зле, его этические нормы и способы самозащиты и самобичевания настолько отличны от всех ее понятий, что он просто, подобно животному, повинуясь безотчетно и самозабвенно, пошел за ней в полумрак по ту сторону четвертого стеллажа.