Джон Гарднер - Искусство жить

Я не слышал ни крика, ни каких-либо других звуков, но вдруг фермеры вскочили и, гремя тяжелыми сапогами, бросились из конторы в помещение мельницы; быстро соскользнув со стула, я кинулся вслед за ними. Внутри мельницы, поднимая белую пыль, глухо стучали и пели деревянные механизмы, но там было все спокойно. Дядя Эд стоял и, моргая, смотрел на пробегавших мимо фермеров, затем дернул истертый деревянный рычаг, грохот вмиг прекратился, и, подхватив меня на руки, бросился вслед за фермерами. Мы выскочили через открытую дверь на солнечный свет и увидели дядю Чарли, который пытался выбраться из щели между платформой и фургоном и, вытирая грязь со рта и усов, что-то гневно кричал. Фургон был плохо припаркован к платформе, и между ними оказался провал шириной в три фута. В него-то и попала нога дяди Чарли, он упал, уронив на дно фургона мешок, мешок развязался, и теперь зерно медленно, как моросящий дождь, сыпалось на землю. Дядя Чарли кричал все громче и громче, ругаясь, очевидно, по-валлийски — странно было слышать взбешенный и виноватый голос этого всегда молчаливого человека, — он пытался подняться на ноги, спасти зерно. Затем выражение его лица изменилось, теперь он с удивлением и злостью смотрел на свою задранную вверх, точно хлебный нож, ступню, которая его совсем не слушалась. Дядя Эд поставил меня на землю и вскочил на фургон, вытянув руки вперед, чтобы схватить дядю Чарли, но почему-то не решился это сделать, сконфузился да так и застыл, нагнувшись вперед, с протянутыми руками, словно ребенок, который хочет поймать бабочку.

Задняя дверь дома отворилась, и на крыльце показалась бабушка в черной вязаной шали.

— Вот она, ваша земля обетованная! — закричала она гневно. — Полюбуйтесь, что вы натворили!

Отец вышел вслед за ней, ничего не понимая и заранее чувствуя себя виноватым, будто, если бы он не вздремнул, беды бы не случилось.

— Перестаньте, — бросил он бабушке, и она тут же осеклась.

Слезы капали с усов дяди Чарли, и он, держась обеими руками за ногу, уже не ругался, а, сжав зубы, жалобно скулил. Тетя Кейт стояла с ним рядом, близоруко склонившись над ним.

— Я позову доктора, — сказала она и пошла обратно в дом.

— Это все из-за меня, — горевал один из фермеров, тряся головой и свирепо двигая челюстью, точно хотел сам себя ударить.

— Вот что, — сказал дядя Эд, — давай-ка я перенесу тебя в дом.

И осторожно, подсунув руки под спину дяди Чарли и бережно поддерживая его сломанную ногу, поднял его,

словно ребенка или новорожденного телка, и положил на платформу, а затем, взяв поудобнее, понес через дорогу к дому, поднялся по деревянным ступеням и вошел в кухню.

— Боже милостивый! — сказала бабушка, не в силах сдержаться. Ее глаза сверкали так же, как в те минуты, когда она выходила с мотыгой убивать ужей. Мама гладила ее по руке.

Конечно, тогда я еще не понимал, что все они, как и я, испытывали чувство вины. Теперь я понимаю, что даже бабушка, наверное, чувствовала себя виноватой; ругая нас, она считала в глубине души, что должна была лучше смотреть за нами. Но как бы там ни было, теперь, когда Чарли лежал на кушетке в гостиной, они забыли об этом. Во мне же чувство вины продолжало жить. Я был убежден, что, если бы я не перестал бегать по пятам за Чарли и его тачкой, расчищая ему дорогу и следя за каждым его движением, он никогда бы не упал и не сломал ногу. Пришедший по вызову доктор был сосредоточен и серьезен. Тетушка Кейт ломала под фартуком руки. Я, разрыдавшись, предложил доктору оплатить счет за дядю Чарли. Дядя Эд, взглянув на меня, недоуменно поджал губы. Другие, казалось, вообще не заметили, что я сказал.

— Я правда оплачу счет, — цепляясь за ногу доктора, выкрикнул я.

— Тихо, тихо, — сказал дядя Эд. — Кэти, дай ребенку печенья. И уходите отсюда.

Она уводила меня, а я через плечо смотрел на серое лицо дяди Чарли, лежавшего на кушетке, на доктора в строгом черном костюме, который склонился над ним. Теперь уже все улыбались, даже дядя Чарли, наперебой рассказывая, как все случилось, и называя это просто «трюком». Вернее, все, кроме бабушки, которая, по словам отца, всегда и все видела в черном свете. Ночью мои родители — они думали, что я сплю, — поссорились из-за бабушки. Отец сказал, что она «ангел смерти». (Гнев сделал его непривычно красноречивым — хотя теперь я думаю, что он сказал то, что уже говорил множество раз.)

— Если ты так ее ненавидишь, почему бы тебе не отправить ее в дом призрения? — спросила мама. И снова одержала победу, как это бывало всегда. И, когда это стало ясно обоим, сказала — О Билл, она просто очень переживает. Ты же знаешь ее. Она как ребенок!

Я лежал в темноте с открытыми глазами и пытался понять, что же все это значит.

Вплоть до следующего лета наша семья не бывала в Ремсене. Тем не менее письма уходили туда и приходили оттуда по два-три в неделю, и в них тетушка Кейт среди прочих новостей сообщала о постепенном выздоровлении дяди Чарли. Он поправлялся медленно, совсем не так, как хотелось бы, — сетовала она, а мама передавала слова поддержки от всей нашей семьи и посылала им вдохновенные поэмы из старых бабушкиных журналов. Наконец мы собрались в Ремсен — отчасти потому, что на этот раз праздник песни «Симанфа Гану» проводился в соседнем Ютике. В доме дяди Эда я узнал, к моему удивлению и испугу — я не любил перемен, ненавидел даже самые незначительные намеки на то, что в жизни вселенной, которая казалась мне такой же вечной, как наша старая-престарая мельница, теперь не все идет так гладко, как прежде, — что на этот раз принять участие в празднике песни, к которому раньше, как я помнил, ни дядя Эд, ни тетя Кейт большого интереса не проявляли, собирались все. Узнал, подслушав разговор в гостиной. Они думали, что я сплю, как и дядя Чарли, а я спустился вниз и, прошмыгнув мимо окна комнаты Чарли, видел, что он лежит на кровати с открытым ртом и громко храпит; одна рука его свисала с кровати — я тихонько забрался под лестницу и забился в угол рядом с гостиной, откуда доносились голоса.

Тетушка Кейт говорила тише, чем обычно:

— Он мог бы работать с лифтом.

— Он все еще плох, да? — спросила мама.

— О, с Чолли все будет в порядке! — как всегда бодро воскликнул дядя Эд и засмеялся.

Я затаив дыхание ждал, что скажет бабушка. Но она молчала, и я подумал, что она, наверное, уснула над шитьем.

— Он слишком ушел в себя, вот и все, — робко сказала тетя Кейт, опасаясь, что дядя Эд с ней не согласится.

— Во всяком случае, мы едем все, — сказал отец, подводя итог.

— Бадди берем тоже. Он еще никогда не бывал на празднике «Симанфа Гану». Теперь самое время!

— Святая Бетси! — взорвалась бабушка. — И вы позволите этому несчастному молокососу не спать до полуночи вместе со всеми сумасшедшими, которые будут вопить до упаду?