Джон Гарднер - Искусство жить

Джо, как всегда, вытирал тряпкой все подряд — стойку бара, краны, пепельницы, прекрасно зная, что минуту назад он все это уже сделал. Телевизор над его головой был включен, и оттуда неслись последние новости: кто-то кого-то убил, где-то проходили демонстрации и перевороты. Над Вьетнамом и Беркли летали вертолеты — все одно и то же.

На экране шум и грохот, бородатые «зеленые береты» сменяют бородатых партизан, у одного разбито стекло очков и заклеено «скотчем». И трудно поверить, что за стеной ресторана ярко светит солнце и разомлевшие собаки спят на тротуаре на солнышке.

Джо никогда не смотрел телевизор. Он вел свои собственные войны, необъявленные, точно великие державы, главным образом со своей дочерью Анджелиной. У него были быстрые, словно у игрока, нервные пальцы и черные волосы, зачесанные назад так гладко, что они казались нарисованными. Как и Арнольд, он не выносил длинноволосых. Когда его взгляд вдруг случайно падал на мои лохмы, которые в те дни болтались ниже плеч, лицо у него застывало и как будто даже дыхание перехватывало. Джо Деллапикалло, отец Анджелины, был не из тех, кому по душе мое пренебрежение к порядку. Сейчас, вытирая стаканы, он нет-нет да и усмехался, видимо прислушиваясь к нашему разговору, но ни за что не признался бы, что ему интересно, о чем мы болтаем с Арнольдом.

Входная дверь открылась, и, впустив волну света, вошла Анджелина. Занятия в школе кончились. Она была старшеклассницей. Джо бросил на нее беглый взгляд, как бы отметив, что она явилась; и все. Он всегда был такой — холодный как лед. Можно было подумать, что он ее ненавидит или вообще с ней незнаком, но попробуй кто-нибудь дотронься до ее красивых загорелых голых ног, он пулей вылетит из-за стойки и учинит над дерзнувшим Страшный суд. Я много думал об этом по ночам, в отчем доме, лежа в постели и заложив руки за голову. Считается, что наступила эра сексуальной революции, любовь свободна — было бы желание, — об этом писали все журналы, и я порою был уверен, что повсюду идет разгул свободной любви, везде, где только возможно, на каждой вечеринке, где меня нет, за каждым освещенным окном. Так, наверно, и было, даже в нашем городе, — и люди, рисующие на телах ближних цветы, и групповой массаж согласно инструкции; но ничего подобного не происходило там, где бывал я, и, несомненно, там, где бывала Анджелина. В этом я совершенно уверен. Признаться, по вечерам я частенько следил за ней. Слонялся вокруг ее дома, наблюдал, горит ли свет в ее окне, и, если света не было и ее силуэт не мелькал в доме, искал, где же она, на какой вечеринке. Однажды около полутора часов я преследовал машину, в которой, как я думал, была она — бесшумно, с погашенными фарами висел на хвосте, — и когда наконец у засевших в машине сдали нервы и они вышли из нее под деревьями у озера, я включил фары и увидел всех троих сразу; девушка испуганно оглянулась, и я обнаружил, что это не Анджелина, а какая-то блондинка. Погудев, я дружески помахал им рукой. Словом, мы с отцом Анджелины создали ей такие условия, что вряд ли она могла незаметно даже пальцем пошевельнуть.

В ресторан она вошла быстро, длинноногая, двигаясь плавно, но с таким выражением лица, словно ждала нападения и готова была дать отпор.

— Привет, па, — жуя резинку, бросила она, не глядя ему в глаза, и сняла пальто. На ней было черное платье с белой полоской по вороту и подолу мини-юбки. Причем вырез вокруг шеи был столь же глубок, сколь коротка юбка. Не ее это вина, в нашем городе так одевались все официантки подобных ресторанов. Подходя к вашему столику, она наклонялась слишком низко — вот за это я на нее злился, и ее отец тоже, — но мне вовсе не хотелось, чтобы она вела себя иначе. Ведь ее поведение ровным счетом ничего не означало, ни дурного, ни хорошего. Ей просто нравилось дразнить нас. Более того, я понял это значительно позже, в душе она была монашенкой. Скорее всего Анджелина сама не знала, чего хочет. Обыкновенная школьница, запуганная церковью и отцом, девственница, кокетка. В дни, когда «Плейбой» лежал прямо в гостиных, ее легко можно было представить на просторах Калабрии: заигрывает с пастухами и чуть что — выхватывает нож.

— Привет, Арнольд, — обычно бросала она, улыбнувшись ему. Нам — ни слова.

Он улыбался в ответ, блаженно щурясь:

— Привет, Анджелина.

Фамильярность с его стороны. Но ведь он знал ее с пеленок. У него были права дяди.

Ему она улыбалась, а нам тыкала в нос грязной мокрой тряпкой, которой вытирала стол, и советовала не засиживаться.

— Ребята, не пора ли прогуляться по солнышку? А то ведь придется платить за постой! — говорила она, следя краем глаза, слышит ли ее отец.

Широкая улыбка, глаза, точно темный нефрит. Интересно, знает ли она, что в один прекрасный день ей придется при всей ее красоте стать женой кого-то из нас, народить детей, растолстеть? Конечно, этим все и кончится, считал я. И кто бы мог поверить в таком городе, как наш, что пройдет немногим более года и Анджелина окажется среди тех, кто пытался закрыть Корнельский университет, гневно скандируя лозунги-вирши и паля холостыми патронами. «Дорогой Финнеган», — прочту я в каком-то азиатском болоте, а дальше — восторженное описание этих событий.

Как только она ушла, Арнольд отер лоб и снова заговорил, сложив на столе руки и благостно улыбаясь ей вслед, ни дать ни взять розовощекий священник.

В тот день он сказал нам:

— Хотите знать, что ее привлекает во мне? Зрелость, мальчики. Может быть, я и вам смогу подсказать кое-что, а?

Он постучал кончиками пальцев друг о друга.

— Да, мистер Деллер, пожалуйста, — сказал Ленни Кервон и нетерпеливо протянул к Арнольду руки, будто выманивая из него слова. Ленни, по прозвищу Тень, был из нас самым большим головорезом, по крайней мере с виду. Даже сразу после бритья, тогда он еще не бросил это занятие, лицо его было таким, будто он не брился со вчерашнего дня. Мы напряженно ждали.

Арнольд улыбнулся, выставив вперед подбородок.

— Беда ваша в том, — сказал он, — что вы вертитесь по кругу. А это — для золотых рыбок. Не обижайтесь! Ведь мир ввергнут в хаос, верно? — Он подался вперед, опираясь на локти, вздернув брови и чуть морщась, словно напряженная работа мысли вызвала у него головную боль. — Война, революция, волнения студентов и брожения в полиции, наркотики, вседозволенность… А я скажу вам: все это пройдет. Никто в это не верит, никто не хочет думать о будущем, — ни один человек! — но я уверяю вас: все пройдет! После всемирного взлета наступит такой крах, какой никому и не снился. Изменится все, даже здесь, в этом захолустье, но как бы ни изменился мир, мы останемся с собой наедине — от себя не уйти! Мрачная перспектива, да? Свихнуться можно! — Он улыбнулся и подбородком указал на Тони Петрилло. — Сегодня ты носишься с прекрасными идеалами, завтра от них отречешься, объявишь все чепухой, а что? Сегодня это нормально: мир в разгаре огромного шумного бала; но ведь в конце концов бал будет окончен, помяните мое слово. Люди карабкаются куда-то, вопят, тонут в грязи, убивают друг друга и занимаются любовью прямо на улицах — но все, все это кончится в один прекрасный день, и, когда вы очнетесь, кругом будет тишина. Возможно, немного штурмовиков или бизнесменов в черных костюмах будут наблюдать за порядком. Но повсюду будет тишина. Ни один листок не шелохнется. И вот тогда-то людям некуда будет уйти от себя. — Он откинулся и вытер губы. У него дрожали руки, хотя он и улыбался, надеясь, что никто этого не заметит. — Но пасовать перед этим не надо. Поверьте, ребята, я знаю, что у вас на уме. Я про каждого знаю, что у кого на уме! — Он посмотрел на Джо. — Думаете, мне не хочется отступить, опустить руки, сказать — да пропади все пропадом?! Но пасовать не надо — иначе непременно сойдешь с ума. Человек — если он человек — должен знать, зачем живет на свете, чем может служить людям, ну, скажем, шить ботинки. Человек должен делать что-то очень простое, но в то же время священное, понимаете, о чем я говорю? Что-то такое, точно обряд, ну вот стряпня, например. — Он снова растянул губы, считая, что улыбается, и закрыл глаза.