Элена Ферранте - Лживая взрослая жизнь [litres с оптимизированной обложкой]

– А как умер Энцо?

– От тяжелой болезни.

– Когда?

– Через несколько месяцев после того, как между нами было все кончено.

– Он умер от горя?

– Да, от горя. Он заболел из-за твоего отца, из-за него мы расстались. Твой отец его убил.

Я сказала:

– А почему же ты не заболела и не умерла? Ты не страдала от горя?

Она посмотрела мне прямо в глаза так, что я сразу их опустила.

– Джанни, я страдала и страдаю до сих пор. Но горе не убило меня по трем причинам: во-первых, чтобы я всегда помнила об Энцо; во-вторых, ради его детишек и Маргериты, потому что я добрая, я знала, что должна помочь их вырастить, ради них я работала и сейчас работаю прислугой в половине богатых домов Неаполя, с утра до ночи; в третьих, из-за ненависти, ненависти к твоему отцу – ненависть заставляет жить, даже когда жить больше не хочется.

Я все не унималась:

– Неужели Маргерита не рассердилась из-за того, что ты отняла ее мужа, а приняла помощь от женщины, которая его украла?

Она закурила, глубоко затянулась. Отец и мама, отвечая на мои вопросы, обычно и бровью не вели, а если им было неловко, уходили от ответа или долго советовались между собой, прежде чем заговорить. Виттория нервничала, становилась грубой, сразу выплескивала раздражение, но отвечала откровенно – раньше никто из взрослых со мной так не говорил.

– Ты же видишь, что я права, – сказала она, – ты умная девка, такая же умная, как я, только мерзавка, строишь из себя святошу, а самой нравится бередить рану. Украла мужа – да, ты права, я украла у нее мужа. Украла Энцо, отобрала его у Маргериты и у детей, и я бы скорее умерла, чем вернула его. Это нехорошо, – воскликнула она, – но с любовью не спорят, иногда приходится поступать плохо. Ты не выбираешь, ты знаешь, что без зла не будет добра, и поступаешь так, потому что иначе не можешь. А Маргерита, да, она рассердилась, она забрала мужа обратно с криками и дракой, но когда потом увидела, что Энцо плохо, плохо от болезни, которая развилась в нем за несколько недель скандалов, она погрустнела и сказала ему: ладно, возвращайся к Виттории, если бы я знала, что ты захвораешь, я бы сразу тебя к ней отправила. Но было уже поздно, так что мы обе оставались с ним рядом, пока он болел, я и она, до самой последней минуты. Маргерита такая хорошая, добрая, чуткая, надо тебя с ней познакомить. Когда она поняла, как сильно я люблю ее мужа, как сильно страдаю, она сказала: ладно, мы любили одного мужчину, я тебя понимаю, разве можно было не любить Энцо? Так что хватит. Этих детишек я родила от Энцо, если ты тоже станешь их любить, я не против. Понятно, Джанни? Ты поняла, какая она великодушная? Твой отец, твоя мама, все их друзья, все важные шишки – разве они способны на такое, разве могут быть настолько великодушными?

Не зная, что сказать в ответ, я пробормотала:

– Я испортила тебе годовщину знакомства, прости, не стоило мне ни о чем расспрашивать.

– Ничего ты не испортила, наоборот, мне приятно. Я рассказала об Энцо, а всякий раз, когда я о нем рассказываю, я вспоминаю не только о страданиях, но и о том, как мы были счастливы.

– Об этом мне узнать интереснее всего!

– О счастье?

– Да.

Ее глаза загорелись еще ярче.

– Знаешь, чем занимаются мужчины и женщины?

– Да.

– Говоришь «да», а сама ничегошеньки не знаешь. Трахаются. Слышала такое слово?

Я вздрогнула.

– Да.

– Мы с Энцо занимались этим всего одиннадцать раз. Потом он вернулся к жене, а я больше никогда ни с кем не была. Энцо всю меня целовал, гладил, лизал, а я гладила и целовала его – всего, до кончиков пальцев ног, гладила и лизала. А потом он входил в меня глубоко-глубоко, хватал меня за задницу обеими руками, одной здесь, другой вот здесь, и трахал с такой силой, что я начинала орать. Если ты за всю свою жизнь ни разу не сделаешь это так, как делала я, со всей страстью, которая была у меня, со всей любовью, которая была у меня, пусть не одиннадцать раз, а хотя бы разок, тебе незачем жить. Передай своему отцу: Виттория сказала, что если я не буду трахаться, как трахались они с Энцо, мне незачем жить. Так и скажи. Он думает, что своим поступком отнял у меня что-то важное. Ничего он не отнял, у меня было все, у меня и сейчас есть все. А у твоего отца нет ничего.

Эти ее слова я так и не сумела забыть. Они прозвучали неожиданно, я никогда не думала, что она мне скажет такое. Конечно, она обращалась со мной, как со взрослой, мне нравилось, что с самого начала она не разговаривала так, как обычно разговаривают с тринадцатилетней девчонкой. Но все равно это было настолько внезапно, что мне захотелось заткнуть уши. Я не сделала этого, я стояла неподвижно, я даже не сумела избежать ее взгляда, когда она попыталась прочесть на моем лице, какое впечатление произвели на меня ее слова. В общем, меня физически – да, физически! – потрясло, что она так со мной говорила, здесь, на кладбище, перед портретом Энцо, не заботясь, что ее могут услышать. Вот это история, вот бы и мне научиться так говорить, наплевав на правила, царившие у нас дома. Прежде никто не рассказывал мне – именно мне – об отчаянной плотской страсти, так что я была потрясена. Мой живот наполнился куда более сильным жаром, чем в ту минуту, когда Виттория танцевала со мной. Это не шло ни в какое сравнение с теплом тайных разговоров с Анджелой, с истомой, охватывавшей меня в последнее время, когда мы с ней обнимались, когда вместе запирались в ванной у нее или у меня дома. Слушая Витторию, я мечтала испытать наслаждение, о котором она говорила, но при этом мне казалось, что испытать его невозможно, если за ним не последует боль, какую она чувствовала до сих пор, и если не хранить верность, как хранит ее она. Поскольку я ничего не говорила, она поглядывала на меня с беспокойством, а потом буркнула:

– Пошли, уже поздно. Запомни то, что я тебе рассказала. Тебе понравилось?

– Да.

– Я так и знала, мы же с тобой одинаковые.

Повеселев, она встала, сложила табуретку, взглянула мельком на браслет с голубыми листочками:

– Тот, который я тебе подарила, был намного красивее.

Видеться с Витторией вскоре вошло у меня в привычку. К моему удивлению, родители – хотя, если задуматься, это соответствовало их жизненному выбору и данному мне воспитанию – не ругали меня за поездку на кладбище ни вместе, ни поодиночке. Они не говорили: нужно было предупредить нас, что ты должна встретиться с тетей Витторией. Не говорили: ты хотела прогулять школу и все от нас утаить, это нехорошо, ты повела себя глупо. Не говорили: в городе очень опасно, нельзя гулять просто так, с девочкой твоего возраста может произойти что угодно. А главное, они не говорили: забудь эту женщину, ты знаешь, что она нас ненавидит, ты не должна с ней больше встречаться. Они поступили наоборот, в особенности мама. Спросили, интересно ли я провела утро. Какое впечатление произвело на меня кладбище. Весело заулыбались, как только я принялась описывать, насколько плохо Виттория водит машину. Даже когда папа спросил – почти с рассеянным видом, – о чем мы разговаривали и я упомянула – почти ненароком – Энцо и ссору из-за квартиры, он не разнервничался, а коротко сказал: «Да, мы поссорились, я не одобрял ее выбор, было ясно, что этот Энцо намеревался забрать квартиру наших родителей. Хотя он и носил форму, он был преступником, он даже угрожал мне пистолетом, поэтому, чтобы Энцо окончательно не испортил жизнь сестре, мне пришлось все рассказать его жене». Мама же прибавила только, что Виттория, несмотря на скверный характер, очень наивна, так что не стоит на нее сердиться, лучше ее пожалеть, своей наивностью она испортила себе жизнь. В любом случае, сказала мне мама позже, когда мы с ней остались одни, мы с папой тебе доверяем, ты разумная девочка, постарайся нас не разочаровать. Поскольку я только что сказала ей, что хочу познакомиться и с дядей и тетями, о которых упоминала Виттория, а также с двоюродными братьями и сестрами, вероятно, моими ровесниками, мама усадила меня к себе на колени и сказала, что ей это очень приятно. В конце она заявила: если захочешь еще раз повидаться с Витторией – пожалуйста, главное, чтобы мы об этом знали.