Элена Ферранте - Лживая взрослая жизнь [litres с оптимизированной обложкой]

– Свалил в Милан, так какое у него право учить нас, как здесь жить…

Поскольку Коррадо не уступал, обижая в том числе и мою тетю, Джулиана снова накинулась на него:

– Ты бы лучше помалкивал, а я лично всегда буду слушать Роберто.

– Потому что ты дура.

– Хватит, Корра, – прикрикнула на него мать. – Роберто отличный парень. Но почему он должен ночевать у нас, Тони?

– Потому что я его пригласил, – ответил Тонино.

– И что? Скажи, что ты не подумал, квартира тесная, места нет.

– А еще скажи, – опять вмешался Коррадо, – что ему в наш район лучше не соваться, да, вот так и скажи.

Тут Тонино и Джулиана в отчаянии одновременно повернулись к Виттории, словно именно ей предстояло решить это дело. Меня поразило, что и Маргерита тоже посмотрела на нее, будто спрашивая: «Витто, как мне быть?» Виттория тихо сказала: «Ваша мать права, здесь тесно, пусть Коррадо переночует у меня». Несколько слов – и глаза Маргериты, Тонино и Джулианы вспыхнули благодарностью. Коррадо фыркнул, снова попытался что-то сказать против гостя, но тетя шикнула на него: «Тихо!» Тогда он нехотя поднял руки в знак того, что сдается. Потом, словно понимая, что нужно показать Виттории, какой он послушный, Коррадо подошел к ней сзади и несколько раз звонко поцеловал в шею и щеку. Виттория, сидевшая у кухонного стола, поморщилась и проговорила на диалекте: «Господи, Корра, ну чего пристал?» Вся эта троица приходилась Виттории в каком-то смысле кровной родней, а значит, они были родней и мне? Тонино, Джулиана и Коррадо мне понравились, Маргерита тоже. Жаль, что я появилась в их компании последней, жаль, что я не говорила на их языке, что мы не были по-настоящему близки.

Словно понимая, что я ощущаю себя чужой, Виттория иногда старалась помочь мне преодолеть это чувство, а иногда, наоборот, нарочно его усиливала. «Мадонна! – восклицала она, – Нет, ты только глянь, у нас одинаковые руки!» – и прижимала свои ладони к моим, так что ее большой палец утыкался в мой. Это прикосновение меня волновало, мне хотелось крепко ее обнять или лечь рядом с ней, положив ей голову на плечо, и слушать ее дыхание, грубоватый голос. Но чаще, когда я говорила что-то, что ей не нравилось, Виттория меня ругала, твердя «яблочко от яблони недалеко падает», или смеялась над тем, как мама меня одевает: «Ты уже взрослая, вон какие сиськи, разве можно выходить из дома одетой, как маленькая девочка? Пора взбунтоваться, Джанни, иначе они тебя погубят». А потом заводила обычную песню: «Смотри на своих родителей, смотри внимательно, не дай себя обмануть».

Для нее это было очень важно, всякий раз, когда мы встречались, она настойчиво требовала рассказать, чем занимаются мои родители. Поскольку я отделывалась общими фразами, она сердилась, издевалась надо мной или громко смеялась, широко разевая рот. Ее выводило из себя то, что я обычно рассказывала: отец все время работает, его уважают, у него вышла статья в известном журнале, мама его очень любит, потому что он красивый и умный, оба они многого добились, мама редактирует, а нередко и переписывает любовные истории, которые специально сочиняют для дам, она очень умная и очень милая. «Ты их любишь, – заключала Виттория, чернея от ненависти, – за то, что они твои родители, но раз ты не видишь, что как люди они полное говно, ты тоже станешь говном, и я не захочу больше с тобой знаться».

Чтобы ей угодить, однажды я сказала, что у папы несколько голосов и он меняет их в зависимости от обстоятельств. У него были нежный голос, властный голос, ледяной голос – ими он прекрасно говорил на итальянском, а еще у него был презрительный голос, которым он говорил на итальянском, а иногда на диалекте с теми, кто его раздражал, например с торговцами, пытавшимися его надуть, с неумелыми автомобилистами или со всякими грубиянами. О маме я рассказала, что она старается подражать своей подруге Костанце и что ее выводит из себя мерзкими шуточками муж Костанцы, Мариано, хотя моему отцу он как брат. Но и эти признания Виттория не оценила, сказала даже: все это чепуха. Оказалось, что она помнила Мариано: ха, тоже мне брат выискался, да он настоящий кретин!.. Она почти вышла из себя. «Андреа, – сказала она резко, – не знает, что такое быть братом». Помню, мы сидели у нее дома, на кухне, за окном, на грязной улице, лил дождь. Мне пришлось состроить грустную физиономию, даже слезы на глаза навернулись; к моему удивлению и к моей радости, это ее невероятно растрогало. Она улыбнулась мне, притянула к себе, усадила на колени и крепко поцеловала в щеку, а потом стала ее легонько покусывать. И прошептала на диалекте: «Прости, я сержусь не на тебя, а на твоего отца», а после засунула мне руку под юбку и легонько пошлепала по ляжке у самой попы. И еще раз шепнула на ухо: «Присматривайся к родителям, не то пропадешь».

Внезапные порывы нежности на фоне привычного недовольства случались все чаще, из-за этого я все сильнее скучала по Виттории. Пустота между нашими встречами тянулась невероятно долго; пока я ее не видела и не имела возможности ей позвонить, мне хотелось о ней рассказывать. Поэтому я была все откровеннее с Анджелой и Идой, взяв с них клятву, что это останется нашим секретом. Только с ними я могла похвастаться дружбой с тетей, хотя поначалу они меня почти не слушали, а принимались рассказывать смешные истории про своих чудаковатых родственников. Но вскоре им пришлось уступить: родственники, про которых они говорили, не шли ни в какое сравнение с Витторией, которая – по моим словам – была не похожа на всех, кого они знали. Их состоятельные тети, кузины и бабушки жили в Вомеро, Позиллипо, на виа Мандзони, на виа Тассо. Я же, используя фантазию, поселила папину сестру в район кладбищ, разлившихся рек, злых собак, вспышек газа, скелетов и заброшенных домов, я говорила: у нее была несчастная любовь, какой не было ни у кого, он умер от горя, но она будет любить его всю жизнь.

Однажды я шепотом призналась: когда тетя Виттория рассказывает, как они друг друга любили, она говорит «трахаться», она рассказала мне, как и сколько раз они с Энцо трахались. Анджелу это особенно потрясло, она выспросила у меня подробности; отвечая, я наверняка многое преувеличила, приписав Виттории то, о чем давно думала сама. Но я не чувствовала себя виноватой, по сути, все было правильно, тетя так со мной и говорила. Вы даже не представляете, – сказала я, разволновавшись, – как мы с ней замечательно дружим: мы очень близки, она меня обнимает, целует и часто повторяет, что мы похожи. Разумеется, я умолчала о ссорах между тетей и отцом, о спорах из-за убогой квартирки, о том, что отец все рассказал Маргерите, мне это казалось недостойным. Зато я рассказала, как Маргерита и Виттория жили после смерти Энцо, как замечательно помогали друг другу, как занимались детьми, словно рожали их по очереди – сначала одна, потом другая. Должна признаться, этот образ возник у меня случайно, но я отточила его в следующих рассказах, пока сама не поверила, что Маргерита и Виттория волшебным образом вместе произвели на свет Тонино, Джулиану и Коррадо. Особенно я давала волю фантазии, беседуя с Идой, я чуть было не наврала ей, будто Маргерита и Виттория ночью летают по небу и изобретают волшебные зелья, собирая заколдованные травы в лесу на Каподимонте. Зато я в лицах изобразила, как Виттория беседовала с Энцо на кладбище и как он давал ей советы.