Элена Ферранте - Лживая взрослая жизнь [litres с оптимизированной обложкой]

– Какое отношение имеют Анджела и Ида к тете Виттории?

– Они мои подруги, им хочется с ней познакомиться.

– Ты же знаешь: тетя Виттория им не понравится.

– Почему?

– Потому что она не вполне презентабельная.

– Как это?

– Хватит, сейчас у меня нет времени на споры. Думаю, тебе тоже лучше перестать с ней общаться.

Я рассердилась и заявила, что поговорю об этом с отцом. У меня в голове, против моей воли, крутилось: это ты непрезентабельная, а не тетя Виттория, вот возьму и расскажу папе, чем ты занимаешься с Мариано, ты мне за все заплатишь! Поэтому, не дожидаясь, пока мама, как всегда, выступит между нами посредником, я помчалась в отцовский кабинет, чувствуя – я сама от себя такого не ждала, я была в ужасе, но остановиться не могла, – что сейчас я и впрямь способна вывалить на него все, что увидела, и вдобавок то, о чем догадалась. Но когда я ворвалась к отцу и почти выкрикнула, что хочу познакомить Анджелу и Иду с Витторией, словно это было делом жизни и смерти, он оторвал глаза от бумаг и ласково сказал: «Не надо так кричать, что случилось?»

Мне сразу полегчало. Я проглотила слова, вертевшиеся на кончике языка, крепко поцеловала отца в щеку, рассказала о просьбе Анджелы и Иды, пожаловалась на мамину строгость. Сохраняя примирительный тон, отец не стал мне ничего запрещать, но повторил, что относится к сестре плохо. Он сказал: «Виттория – это твоя проблема, это тебе было любопытно на нее посмотреть, я не хочу ничего говорить заранее, но вот увидишь – Анджеле и Иде она не понравится».

К моему удивлению, даже Костанца, которая никогда в жизни не видела тетю Витторию, отнеслась к этой идее враждебно, словно сговорившись с мамой. Ее дочкам долго пришлось добиваться разрешения, они рассказали мне, что Костанца предложила: «Пригласите ее сюда, к нам, или повидайтесь где-нибудь в другом месте, хоть в кафе на пьяцца Ванвителли, – так вы с ней познакомитесь и не огорчите Джованну». Мариано ее поддержал: «Зачем проводить с этой женщиной целое воскресенье да к тому же ехать черт знает куда, в жуткую дыру, где нет ничего интересного». Но, по моему мнению, Мариано вообще не имел права раскрывать рот, поэтому я соврала Анджеле, будто тетя сказала: или мы приедем к ней, к ней домой, или ничего не получится. В конце концов Костанца и Мариано сдались, но вместе с моими родителями тщательно продумали наше перемещение: Виттория заедет за мной в полдесятого, потом к десяти мы вместе отправимся за Анджелой и Идой, на обратном пути к двум часам доставим моих подруг домой, а я буду дома в полтретьего.

Только тогда я позвонила Виттории – признаюсь, не без волнения: я с ней заранее ничего не обсуждала. Она, как обычно, была резка, отругала меня за то, что я давно не звонила, но в целом была довольна тем, что я беру с собой подружек. Она сказала: «Раз тебе это приятно, значит, приятно и мне» и даже одобрила составленное родителями точное расписание, хотя и таким голосом, будто хотела сказать: «Ладно-ладно, я все равно сделаю по-своему».

И вот однажды в воскресенье, когда витрины уже украшали к Рождеству, Виттория в назначенный час заехала за мной. Я, страшно волнуясь, целых пятнадцать минут прождала ее у подъезда. Она выглядела веселой, мы спустились на ее малолитражке на умеренной скорости до виа Чимароза: Виттория что-то напевала и велела мне подпевать. Там нас ожидали Костанца и девочки – все красивые и нарядные, как в рекламе по телевизору. Заметив, что тетя, толком не припарковавшись, сжимая в руках сигарету, с вызовом уставилась на необычайно элегантную Костанцу, я проговорила с тревогой:

– Не надо выходить, сейчас я позову девочек и мы поедем.

Но Виттория, словно не слыша меня, засмеялась и ехидно сказала на диалекте:

– Она что, спит в таком виде? Или на прием какой собралась с утра пораньше?

Потом она вылезла из машины и поздоровалась с Костанцей с такой чрезмерной любезностью, что было понятно – все это неискренне. Я тоже попыталась вылезти, но ручка дверцы заедала, и, сражаясь с ней, я, вне себя от волнения, глядела на вежливо улыбающуюся Костанцу, которая стояла между Анджелой и Идой, и на Витторию, которая что-то говорила, широко размахивая руками. Я надеялась, что она обойдется без неприличных слов… наконец дверца поддалась. Выскочив наружу, я успела услышать, как тетя, мешая итальянский с диалектом, отвешивает комплименты моим подругам:

– Красавицы, какие красавицы! Вылитая мамочка!

– Спасибо, – сказала Костанца.

– А что это за сережки?

И она принялась расхваливать серьги Костанцы – предварительно их потрогав, – затем перешла к ее бусам, платью, щупая все так, словно перед ней стоял наряженный манекен. Я испугалась, что сейчас она задерет ей юбку, чтобы получше разглядеть чулки и трусики, – Виттория была на это способна. Но внезапно она угомонилась, словно ее шею сжал невидимый ошейник, приказывая вести себя сдержаннее. С чрезвычайно серьезным видом тетя уставилась на браслет на руке у Костанцы – я хорошо его знала, мама Анджелы и Иды им дорожила: браслет белого золота, с цветком, лепестки которого были из рубинов и бриллиантов, сиял, словно светясь изнутри. Я знала, что маме тоже хотелось такой.

– Какой красивый! – сказала Виттория, держа Костанцу за руку и поглаживая браслет кончиками пальцев; казалось, она была охвачена искренним изумлением.

– Да, мне он тоже нравится.

– Он вам очень дорог?

– Я люблю его, он у меня много лет.

– Тогда будьте с ним поосторожнее: браслет красивый, не дай бог проедет мимо какой-нибудь прохиндей и сорвет.

Потом Виттория отпустила ее руку – так, точно, произнеся хвалебные слова, внезапно почувствовала отвращение, и вновь заговорила об Анджеле и Иде. Сладким голоском тетя сказала, что дочери драгоценнее всех браслетов на свете, и усадила нас в машину под просьбы Костанцы: «Девочки, ведите себя хорошо, не заставляйте меня нервничать, я буду ждать вас здесь в два», - а я, видя, что тетя не отвечает, а с мрачной физиономией, не попрощавшись, уже заводит машину, прокричала в окошко, изображая веселье: «Да, Костанца, ровно в два, не волнуйся».

И мы поехали. Виттория, которая, как всегда, вела машину словно неопытный и в то же время лихой водитель, повезла нас по окружной, потом дальше, дальше, до самого Пасконе. С моими подругами она была не очень ласкова, всю дорогу ругая их за то, что они слишком громко разговаривают. Я тоже кричала, мотор ревел, мы невольно повышали голос, но Виттория злилась только на Анджелу с Идой. Мы старались говорить тише, но она все равно сердилась, сказала, что у нее болит голова, велела нам сидеть так, чтобы нас не было слышно. Я поняла, что что-то ей не понравилось – может, мои подружки, не разберешь. Мы долго ехали, не говоря ни слова, я сидела рядом с Витторией, Анджела с Идой на неудобном заднем сиденье. Потом тетя вдруг сама прервала молчание, ее голос прозвучал хрипло и зло, она спросила моих подруг: