Дарья Сойфер - Укротить ловеласа

Смирившись с полным отсутствием рабочего запала, Надя налила себе кофе и, обхватив кружку руками, распахнула окно и присела на подоконник. Весенний ветер разметал по столу салфетки, принеся с собой запахи цветущих каштанов и табачного дыма: внизу у подъезда курили над раскрытым капотом мужики.

На город мягко оседала синеватая тьма, зажигались окна соседних домов, чернели причудливыми силуэтами антенны на крышах. Будь Надя немного младше, к ней непременно прилетел бы веселый пузатый человечек с пропеллером. Возможно, даже кудрявый, в очках и с длинным смычком от виолончели.

Тяжко было признаваться себе, но Надя скучала по Платону. Воевать с ним было проще, когда он атаковал первым. Возможно, Надя даже получала странное азартное удовольствие от всей этой игры. Но сейчас, узнав о том, что Платон готов покончить с музыкой, стало как-то не до борьбы.

Когда Лиза только упомянула о проблемах Платона, Надя на долю секунды решила, что все дело в ней и в том, что она ушла к Игорю. Впрочем, все быстро встало на свои места: одно дело – ссора с другом, другое – разрыв с Ларионовой. Тянет одеяло на себя, значит? Видно, Платон и с Лизой обсуждал такие интимные вещи, быстро нашел замену старой доброй подруге.

Платон влюбился. Кто бы знал, что и с ним это однажды случится? Уж скорее Надя бы поверила, что от любви к нему передерется насмерть целая стайка его покинутых одноночных девушек. Но чтобы он?… Что ж, Ольга Ларионова заметно выделялась из толпы его обычных прелестниц. Надя сразу почувствовала, что оперная дива не такая, как остальные. Правда, и предположить не могла, что любовь к ней будет для Платона столь разрушительной.

Надя и рада была бы остаться в стороне и продолжить работу с Игорем, как ни в чем не бывало. Но бросить Платона в такой глубокой яме она не могла. Не как бывший агент, как друг. И Надя поняла, что ей придется первой нарушить собственные же требования и увидеть Платона. Поехать к нему, чем бы это ни обернулось для них обоих.

Сколько раз Надя поднималась по этой лестнице, нажимала на эту кнопку звонка и входила в эту дверь? Пожалуй, за годы работы с Платоном Надя успела запомнить каждую надпись и каждый подтек краски в его подъезде. Но отчего-то сейчас было так странно видеть все это вновь, словно Надя перенеслась назад в прошлое. С каждым шагом на нее накатывало мощнейшее дежавю, а в груди все сжималось. Хотелось то ли вздохнуть поглубже, впитывая букет знакомых запахов, то ли сбежать не оглядываясь. Но жалость – главный женский мотиватор, а потому Надя затолкала желание смыться и двинулась вперед. Могла бы воспользоваться лифтом, но будто бы подсознательно тянула время.

Сначала она думала подождать с визитом до утра, но вспомнила, что Платон – неисправимая сова. Куда проще было застать его бодрствующим в полночь, чем с утра. К тому же утренний Платон всегда отличался особой язвительностью и доводил Надю до ручки гораздо быстрее. И, наконец, Наде подумалось, что лучше поговорить с ним до Лизы, потому как она способна наплести ему всяких гадостей, и кто знает, в какую из них Платон уверует.

Замерев в нерешительности перед дверью, Надя мысленно сосчитала до десяти, протянула руку, потом опустила ее и решила довести счет до ста. Слишком уж все внутри трепыхалось и бурлило от волнения. Медленно выдохнув, Надя все же зажала кнопку звонка, не оставив себе пути к отступлению.

Знакомой трели, однако, не последовало. Надя позвонила снова, затем еще раз, – опять ничего. Волнение подвинулось, впуская страх. Она ведь не сталкивалась еще с депрессиями Платона и понятия не имела, на что он способен помимо отказа от выступлений. У творческих людей любую эмоцию надо умножать на два: если уж радость – то до эйфории, если тоска – то чернее квадрата Малевича.

Сбежав по ступеням вниз, Надя выскочила из подъезда и огляделась вокруг: машина Платона стояла на своем обычном месте. Сколько бы Надя ни просила его парковаться подальше от кривого старого тополя, который придавил бы машину при первом порыве ветра, Платон не слушал.

Тогда Надя вскинула голову вверх и отсчитала нужное количество окон: в кухне было темно, а вот в спальне горел слабый желтоватый свет ночника. Тревога с новой силой заскреблась по ребрам, и Надя бросилась обратно. Она давно хотела вернуть Платону запасной ключ от его квартиры, но все руки не доходили, и вот теперь Надя была даже рада, что не поддалась порыву после прошлой ссоры и не выбросила этот странный сувенир.

На сей раз было не до пеших прогулок по лестничным пролетам, и Надя ломанулась к лифту. Воображение услужливо рисовало страшные картины: Платон и гора таблеток, Платон в окровавленной ванне, Платон в петле… Дожидаясь лифта, Надя успела перебрать в голове все возможные способы суицида, а войдя в кабинку, начала вспоминать, какой теперь телефон у «скорой» и как оказать первую помощь.

Надя никогда не считала себя паникером, но с Платоном мыслить здраво было невозможно. Она беспокоилась за него так, как, пожалуй, никогда не беспокоилась за саму себя и даже за своих родных. Взять Машку: та могла остаться на ночевку у подруги, никого не предупредив, но и тогда Надя держала себя в руках, успокаивала родителей и хладнокровно разрабатывала план действий. С Платоном все было иначе. У Нади перехватило дыхание, как тогда, в Вене, закололо в груди, а перед глазами запрыгали черные мошки.

Казалось, лифт ехал целую вечность, и Надя буквально кубарем вывалилась из него к двери Платона. Дрожащими пальцами нащупала в связке нужный ключ, отперла и шагнула в темную прихожую.

В квартире было душно, солоноватый сырный запах бил в ноздри. Надя пошатнулась от ужаса: она не знала, как пахнут трупы, но сейчас ей отчего-то казалось, что именно так.

– Платон… – попыталась крикнуть она, но вместо крика из горла вырвался глухой хрип.

Надя прислонилась взмокшей спиной к двери, собираясь с духом, чтобы пройти дальше и увидеть неизбежное, однако до нее вдруг донеслись странные звуки. Хотя… Почему странные? Она их слышала в этой квартире уже не раз. Тихие женские стоны, ритмичные удары…

– Давай! – раздался наконец голос самого Платона. – Иди к папочке! Сейчас я тебе…

К папочке?! Надя вросла в ламинат, не в силах шевельнуться. К папочке, значит?! Страхи испарились мгновенно, а вместо них Надю обуял такой мощный и всепоглощающий гнев, какого прежде она еще не испытывала.

Выходит, она переживала за Платона, как последняя дура, выслушивала Лизины идиотские сентенции, рванула на другой конец Москвы, чтобы вытащить друга из депрессии, а депрессии-то никакой и не было! Чтобы Платон – и влюбился?! И как Надя сама-то поверила в подобную белиберду?!