Карл Кнаусгорд - Любовь

Проведя так несколько часов, мы устроились в мягких креслах в дальней комнате, и тут пришел Сетербаккен с предложением сделать нам массаж ног. У него хорошо получается, сказал он. Я отказался, а Линда сняла туфли и положила ноги ему на колени. Он принялся мять и поглаживать ее ступни, все время глядя ей в глаза.

— Здорово у меня получается? — спросил он.

— Да, прекрасно, — сказала Линда.

— Кнаусгор, теперь твоя очередь.

— Ну нет.

— Сдрейфил? Давай, разувайся.

В конце концов я сдался: снял ботинки и положил ноги ему на колени. Сам по себе массаж оказался приятным, но факт, что не кто иной, как Стиг Сетербаккен, растирает мне ноги и при этом у него с губ не сходит улыбка, которую иначе как дьявольской не назовешь, делал ситуацию, мягко говоря, неоднозначной.

Когда он закончил массаж, я завел разговор о его последнем сборнике эссе, посвященном злу, потом побродил в толпе, выпил того, другого и вдруг увидел Линду, она стояла, прислонившись к стене, и беседовала с той девицей, которую я видел на празднике в Сёдере. Хильдой, Вильдой, вот же черт. Гильдой!

Линда была бесподобно красива.

И невероятно оживленна.

Неужто она правда может стать моей?

Только я так подумал, как она встретилась со мной взглядом.

Улыбнулась и поманила меня к себе.

Я шагнул к ней.

Час пробил.

Сейчас или никогда.

Я сглотнул и положил руку ей на плечо.

— Это Гильда, — сказала она.

— Мы уже знакомы, — ответила Гильда и улыбнулась.

— Идем, — сказал я.

Линда посмотрела на меня вопросительно.

Темнота ее глаз.

— Прямо сейчас? — сказала она.

Я не ответил, просто взял ее за руку.

Мы молча прошли все помещение. Открыли дверь, поднялись по лестнице.

Дождь лил как из ведра.

— Однажды я уже уводил тебя на разговор, — сказал я. — Ничего хорошего не вышло. Но я должен сказать тебе важное. Может случиться, что и сейчас все пойдет криво. Но я должен кое-что тебе сказать. О тебе.

— Обо мне? — переспросила она и подняла ко мне лицо, волосы уже намокли, лицо сияло каплями дождя.

— Да, — кивнул я.

И потом стал говорить, что она для меня значит. Все, что я написал в письме, я сказал ей в лицо. Описал ее глаза, губы, манеру двигаться, любимые словечки. Сказал, что люблю ее, хотя и не знаю. Сказал, что хочу быть с ней. Что это мое единственное желание.

Она встала на цыпочки, подставила мне лицо, я наклонился и поцеловал ее.

И все почернело.

Очнулся я от того, что два мужика тащили меня за ноги в дворницкую. Один говорил по мобильнику, может, передоз, мы не знаем. Они остановились и склонились надо мной.

— Живой?

— Да, — ответил я. — А где я?

— Около «Вертиго». Вещества употреблял?

— Нет.

— Тебя как зовут?

— Карл Уве Кнаусгор. Мне кажется, я просто вырубился. Ничего страшного. Я норм.

Я увидел идущую к нам Линду.

— Очнулся? — спросила она.

— Линда, привет. Я в порядке. Что случилось?

— Нет, не приезжайте, — сказал мужик в телефон. — Все в порядке. Пришел в себя, говорит, помощь не нужна.

— Ты, кажется, потерял сознание, — сказала Линда. — Вдруг раз и упал.

— Блин, как некстати, — сказал я. — Простите.

— Не тушуйся, ничего такого, — сказала она. — Это ты мне сказал. Самые лучшие слова, которые мне говорили.

— Помощь не нужна? — спросил мужик.

Я помотал головой, они ушли.

— Ты меня поцеловала, — сказал я, — и меня что-то черное как накроет… А очнулся только сейчас.

Я встал и, пошатываясь, сделал несколько шагов.

— Пожалуй, мне лучше поехать домой. Но ты оставайся, если хочешь.

Она захохотала.

— Мы едем ко мне. Я о тебе позабочусь.

— Как прекрасно звучит: обо мне позаботятся, — сказал я.

Она улыбнулась и вытащила телефон из кармана куртки. Мокрые волосы прилипли у нее ко лбу. Я взглянул на себя. Брюки потемнели от влаги. Провел рукой по волосам.

— Как ни странно, я совершенно трезв. Но дьявольски хочу есть.

— Ты когда ел в последний раз?

— Вчера, по-моему. Утром.

Она только глаза закатила, уже занятая переговорами с такси, продиктовала адрес, и десять минут спустя мы сидели в машине и ехали сквозь дождь и ночь.

Проснувшись, я сперва не понял, где я. Потом увидел Линду и все вспомнил. Я прижался к ней, она открыла глаза, и мы опять занялись любовью, и было так хорошо, так правильно, я чувствовал это каждой клеткой, что вот мы, она и я, и сказал ей об этом.

— Нам с тобой нужно сделать ребенка, — сказал я. — Иначе это будет преступление против природы.

Она засмеялась.

— Я серьезно, — сказал я. — Я совершенно уверен. И никогда раньше у меня такого чувства не было.

Она перестала смеяться и посмотрела на меня:

— Ты серьезно?

— Да, — сказал я. — Нет, если у тебя нет такого чувства, тогда все будет как-то по-другому. Но, по-моему, мы на одной волне. Такое у меня ощущение.

— Неужели это правда? — сказала она. — Ты лежишь в моей постели и говоришь, что хочешь от меня ребенка?

— Да. И ты ведь тоже хочешь?

Она кивнула.

— Но я бы ни за что не сказала вслух.

Первый раз в жизни я был абсолютно счастлив. Впервые ничто в моей жизни не могло омрачить радость, бурлившую во мне. Мы все время были вместе, неожиданно вцеплялись друг в друга где ни попадя, на светофоре, за столиком в ресторане, в автобусе, в парке, ничего не требовали и не желали, только друг друга. Я чувствовал себя бесконечно свободным, но только когда был с ней; стоило нам расстаться, я начинал скучать. Это походило на чудо, нами владели могучие силы, но добрые.

Гейр и Кристина говорили, что с нами стало невозможно, мы не замечаем никого вокруг, кроме самих себя, и сущая правда, не было никакого другого мира помимо того, который мы вдвоем так внезапно создали. На Мидсоммар [49] Мидсоммар (Праздник середины лета) — один из самых популярных в Швеции всенародных праздников, отмечается в ближайшую субботу после 19 июня. мы поехали на Рунмарё; Микаэла сняла там домик, и посреди шведской ночи я обнаружил себя хохочущим и горланящим песни, веселый болтливый дурачок, потому что во всем был смысл, все казалось значительным, мир как будто осветили новым прожектором. В Стокгольме мы купались, валялись в парках на траве и читали книги, ходили в рестораны, было вообще не важно, что мы делали, важно, что это делали мы. Я читал Гёльдерлина, втягивал его стихи в себя, как воду, нигде не спотыкался, все было понятно, экстаз в стихах вмастил экстазу, который меня переполнял, а надо всем этим каждый день весь июнь, июль и август жарило солнце. Мы рассказывали друг другу о себе все-все, как делают влюбленные, и, хотя мы знали, что так не будет вечно, вечно это кто же выдержит, невозможно вынести столько счастья, мы жили, как будто об этом не догадываясь. Падение было неизбежно, но нас оно не тревожило, да и как мы могли всерьез тревожиться, когда все было так потрясающе?