Карл Кнаусгорд - Любовь

— Здесь спать нельзя, — сказал он.

— Я жду поезда, — ответил я и медленно сел.

— Отлично. Но спать здесь нельзя.

— А сидя? — спросил я.

— Вряд ли. Ты ведь пьяный? Лучше иди домой.

— Хорошо, — сказал я и встал.

Ух-х, я был еще очень пьяный.

А времени начало девятого, на вокзале полно людей. Но мне страсть как хотелось одного — поспать. С чугунной головой, которая при этом горела как от жара, так что ничего в ней не задерживалось, все увиденное укатывалось куда-то и исчезало, я нашел метро, сел в поезд, доехал до Синкенсдамм, дошел до квартиры и постучал в дверь, потому что ключей у меня не было.

Мне надо было поспать. В жопу все остальное.

В холл за стеклянной дверью выбежала Линда.

— Ты! — сказала она. — Наконец. Я так беспокоилась! Обзвонила все больницы, не привозили ли к ним высокого норвежца… Где ты был?

— На вокзале, — сказал я. — Собирался уехать в Норвегию. Но сейчас мне надо поспать. Не буди меня.

— Хорошо, — сказала она. — Тебе надо будет что-нибудь, когда проснешься? Кола, бекон?

— Все равно, — сказал я, ввалился в квартиру, стянул с себя одежду, залез под одеяло и заснул в ту же секунду.

Когда я проснулся, за окном было темно. Линда сидела на кухне и читала книгу в свете красивой лампы, высокой и изящной, — та, на одной ноге и склонив голову, красиво освещала Линду.

— Привет, — сказала Линда. — Ты как?

Я налил стакан воды и выпил ее залпом.

— Нормально, — сказал я. — За вычетом ужаса.

— Я очень сожалею о вчерашнем, — сказала она, положила книгу на подлокотник и встала.

— Я тоже, — сказал я.

— Ты правда хочешь уехать?

Я кивнул:

— Хочу. С меня хватит.

Она обняла меня.

— Я понимаю, — сказала она.

— Дело не только во вчерашнем празднике. Много всего накопилось.

— Да, — кивнула она.

— Пойдем в комнату, — сказал я, — поговорим.

Я налил еще воды в стакан и сел за обеденный стол. Следом пришла Линда, на ходу прикрутив верхний свет.

— Помнишь, как я первый раз пришел сюда? В квартиру, я имею в виду?

Она кивнула.

— И ты сказала, что я начинаю тебе нравиться.

— Мягко говоря.

— Да, теперь я знаю, но тогда на самом деле обиделся. Это слово, kjær , в норвежском — слабое, нейтральное, нравиться может все подряд. Я же не знал, что по-шведски оно значит «влюбиться». И понял тебя так, что я начинаю тебе немного нравиться и в перспективе это может во что-нибудь вылиться.

Она чуть заметно улыбнулась и опустила глаза.

— Я тогда все поставила на кон, — сказала она. — Залучила тебя сюда и призналась в своем чувстве. А ты держался холодно. И ответил, что мы отлично сможем дружить, помнишь? Я все поставила и все потеряла. И была в отчаянии, когда ты ушел.

— Но теперь мы сидим себе тут.

— Да.

— Линда, ты не должна указывать мне, что делать. Иначе я от тебя уйду. И я не только выпивку имею в виду. Я обо всем.

— Я знаю.

Пауза.

— У нас остались фрикадельки в морозильнике? — спросил я. — Ужасно есть хочется.

Я пошел в кухню, вывалил на сковородку фрикадельки, поставил воду для макарон; Линда тоже пришла на кухню.

— Летом ты ничего против не имела, — сказал я. — В смысле против выпивки. Все было нормально.

— Да, — сказала она, — было. Вообще я побаиваюсь, когда выходят за рамки, а тут нет, не боялась, по поводу тебя у меня было ощущение полной безопасности. Просто фантастика. И ни тени опасений, что дело зайдет слишком далеко и превратится во что-то маниакальное и нехорошее. Со мной первый раз такое было. Но теперь все изменилось. Мы не те, что были летом.

— Согласен, — сказал я и повернулся, потому что масло на сковородке растопилось и зашкварчало, растекаясь между фрикадельками. — А какие?

Она пожала плечами:

— Не знаю. Но у меня такое чувство, как будто мы что-то потеряли. То прошло, больше его нет. И я боюсь, что и остальное тоже исчезнет.

— Тем более ты не должна на меня давить. Это же самый верный способ добиться, чтобы исчезло все подчистую.

— Безусловно. И это я знаю.

Я посолил воду для макарон.

— Ты будешь?

Она кивнула и стерла слезы большими пальцами.

Туре Эрик приехал на следующий день около двух, с порога заполонил собой всю небольшую квартиру. Мы сходили в несколько «букинистов», он посмотрел, что у них есть старинного по естественной истории, а потом двинули в «Пеликан», поужинали и до закрытия пили пиво. Я рассказал ему о ночи на вокзале и что хотел сесть на поезд и рвануть обратно в Норвегию.

— Но ведь я должен был приехать?! Что же, мне пришлось бы чесать обратно несолоно хлебавши?

— С этой мыслью я и проснулся, — ответил я. — Туре Эрик Люнн приезжает, какая Норвегия!

Он захохотал и принялся рассказывать мне о любовном романе такой ураганной силы, что наши с Линдой отношения казались комедией, сном в летнюю ночь. В тот вечер я выпил двадцать бокалов пива, и единственное, что я помню из последних часов того вечера, — это что Туре Эрик затеял беседу со старым алкашом: тот присел за наш стол и все время говорил «какой красивый мальчик» и «какой хорошенький». Туре Эрик хохотал и подталкивал меня плечом, тем временем пытаясь выудить из забулдыги подробности его жизни. А потом я помню, как мы стоим перед нашим домом и Туре Эрик забирается в свою машину и укладывается спать на заднем сиденье, а снежинки легко кружатся в сером холодном воздухе.

Одна комната и кухня, вот и вся наша арена. Здесь мы готовили, ели, спали, любились, болтали, смотрели телевизор, читали книги, ссорились, принимали всех гостей. Тесно, но мы приспособились, ничего. Но если заводить детей, а мы все время говорили об этом, то нужна квартира просторнее. У мамы Линды имелась квартира в центре Стокгольма, комнат всего две, но площадь — восемьдесят с лишним метров, по сравнению с нашей, считай, футбольный стадион. Мама Линды жила за городом, а квартиру сдавала и сказала, что может нас туда пустить. Неофициально, поскольку в Швеции договор найма именной и пожизненный, но как бы через обмен, а это разрешено: она переезжает в нашу, а мы в ее.

Мы поехали смотреть.

Такой буржуазности мне еще не доводилось видеть. В углу гостиной — огромный, в русском стиле, камин прошлого века с мраморным фасадом, второй, такой же высокий, но не такой массивный, в спальне. Красивые белые резные панели на каждой стене, лепнина на потолке, в котором четыре метра высоты. На полу — потрясающий паркет елочкой. И мебель под стать: тяжелая, солидная, сделанная на заказ в конце девятнадцатого века.

— Мы можем здесь жить? — спросил я, бродя по квартире и осматривая все.

— Нет, не можем, — ответила Линда. — А если попробовать поменяться в Шерхольмен? Или куда-нибудь в этом духе. А то здесь как в склепе.

Шерхольмен — один из пригородов, облюбованных мигрантами, мы ездили туда в субботу на рынок и поразились его витальности и непохожести.