Карл Кнаусгорд - Любовь

Как-то раз, когда я мерз в холодной итальянской квартире, я вдруг вспомнил слова Стига Сетербаккена, как он тогда вечером, когда мы были вместе с Линдой, сказал, что в следующем романе попробует писать немножко под меня.

И вспыхнул от стыда.

Он издевался, а я этого не понял.

Решил, что он всерьез.

Это ж каким зазнайкой надо быть, чтобы так опростоволоситься? Каким идиотом запредельным?

Я вскочил cо стула, слетел вниз по лестнице, схватил куртку и еще час метался вдоль каналов в надежде, что красота грязной глубокой зеленой воды, старинных каменных стен, величавость и роскошь ветшающего, разрушающегося мира уменьшат мою злобу на самого себя, которая снова и снова подогревалась осознанием очевидного факта, что Сетербаккен изволил упражняться в сарказме.

На большой площади, внезапно открывшейся на пути, я сел за столик, заказал кофе, закурил сигарету и наконец подумал, что все, наверно, не так трагично.

Я взял чашечку большим и указательным пальцами, в сравнении с ней они выглядели нелепо большими, откинулся на стуле и смотрел на небо. Я никогда не глядел на него, плутая в лабиринте улиц и каналов, бродил как будто в подземелье. Когда узкие закоулки вдруг выводили меня на площадь побольше или поменьше и внезапно над крышами и шпилями церквей раздувалось небо, это всегда ощущалось как неожиданный подарок. Ого, небо дают! И солнце тоже! И настроение делалось легче, светлее, свободнее.

И уже можно было предполагать, что и Сетербаккен не мог не принять мое воодушевление за ответный сарказм.

Посреди осени вдруг резко упала температура, все каналы и вся вода в Стокгольме замерзли, в воскресенье мы по льду перешли из Сёдера в Гамла-Стан, я ковылял, как звонарь из Нотр-Дама, она смеялась и фотографировала меня, а я ее, все ощущалось остро и ясно, мои чувства к ней в том числе. Мы распечатали снимки и сидели рассматривали их в кафе, потом подорвались домой, потому что нам приспичило любиться, по дороге взяли в видеопрокате два фильма, купили пиццу, весь вечер не вылезали из кровати. Этот день я всегда буду помнить, наверно, как раз из-за его обычности, за чистое золото простых, тривиальных радостей.

Пришла зима, в воздухе вихрился снег. Белые улицы, белые крыши, все звуки приглушены. Как-то вечером мы пошли погулять, просто так, безо всякой цели, и по старой привычке взяли курс на гору, на вершину которой ведет Бастугатан, и на подходе к ней Линда спросила, где я, собственно, собираюсь праздновать Рождество. Я сказал, что дома, у мамы в Йолстере. О, и она хочет со мной. Нет-нет, сказал я, пока не надо, пока рано. Что значит рано? Ну, ты сама понимаешь. Я не понимаю. Угу.

Дело кончилось ссорой. Злющие мы сидели в «Бишопс Армс» каждый со своим пивом и молчали. В качестве компенсации я приготовил ей в подарок путешествие-сюрприз: я вернулся в третий день Рождества, и мы поехали в аэропорт, Линда не знала, куда мы летим, пока я не вручил ей билет в Париж. Нас ждала неделя в Париже. Но у Линды начались страхи, большой город выбил ее из равновесия, она постоянно сердилась непонятно на что и хотела тоже неизвестно чего. В первый вечер, когда я смутился кельнера в ресторане, потому что не очень знал, как себя ведут в таких изысканных местах, она посмотрела на меня с презрением. Безнадега. Во что я вписался? И во что превратится моя жизнь? Я хотел пройтись по магазинам, но понял, что затея не удастся, Линда и раньше не любила шопинг, а сейчас возненавидела, но поскольку ничего хуже одиночества для нее не было, я отказался от идеи магазинов. День мог начаться хорошо, как тот, когда мы поднялись на Эйфелеву башню, сооружение, в моем понимании, идеально воплотившее в себе дух девятнадцатого века, а закончиться мрачно и муторно, а мог, наоборот, начаться уныло, а завершиться прекрасно, как когда нас позвала в гости подруга Линды, обосновавшаяся в Париже в квартале рядом с кладбищем, где лежит Марсель Пруст, и мы зашли туда на обратном пути. Да и сам Новый год удался, мы встретили его в небольшом изысканном ресторане, присоветованном мне другом-франкофилом из Бергена, Юханнесом; нас ублажали на все лады, и мы горели страстью друг к другу, как в старые времена, то есть полгода назад, а во втором часу нового года шли рука в руке по набережной Сены к себе в гостиницу. Чем бы ни была вызвана ее парижская подавленность, ее как рукой сняло, едва мы зарегистрировались в аэропорту на рейс домой.

Хозяйка, у которой я снимал комнату, собралась продавать квартиру, поэтому в первых числах января я перевез свои вещи, точнее говоря, свои книги, на склад за городом, вымыл пол и отдал ключи, а Линда стала спрашивать по подружкам, не знают ли они места под кабинет, и, ура, Кора была на короткой ноге с каким-то сообществом фрилансеров, они занимали верхний этаж в похожем на дворец здании, венчавшем собой небольшую гору сбоку от Слюссена, всего в нескольких сотнях метров от моей прежней квартиры; здесь мне выделили комнату, и я ходил туда днем работать. Я опять начал с начала, добавил последние сто страниц к файлу с зачинами романов и завел новый. В этот раз я взялся за маленькую зарисовку на ангельскую тему. Я купил дешевый тематический альбом по искусству, там был ангел на ангеле, и одна картина привлекла мое внимание, на ней три ангела в одеждах шестнадцатого века шли куда-то на фоне итальянского пейзажа. Я стал писать о соглядатае: мальчишка пас овец, одна отбилась, он пошел ее искать, увидел сквозь деревья ангелов и стал подсматривать. Это было редкое зрелище, но не то чтобы невиданное, ангелы обитали на опушках лесов и в целом по краю обжитого людьми пространства, и так было сколько люди себя помнили. Дальше я не продвинулся. А сюжет?

Ко мне он отношения не имел, никаких пересечений с моей жизнью, осознанных или неосознанных, не было, соответственно, я мог поставить себя на любое место и плясать оттуда. С таким же успехом я мог бы писать о Фантоме и Пещере Черепа.

Как нащупать сюжет?

Один бессмысленный рабочий день сменял другой. Но у меня был только один вариант — продолжать писать, — что мне еще оставалось? Народ, с которым я работал под одной крышей, был вполне милый, но настолько проникнутый леворадикальными добродетелями, что у меня буквально челюсть отвалилась, когда я обнаружил — после того как в мимолетной беседе, завязавшейся у кофемашины в ожидании, когда сварится кофе, мне корректно попеняли на недопустимость употребления слова «негр», после чего я обнаружил, что человек, который убирает им кабинеты, моет им кухню и драет унитаз, он чернокожий. Они исповедовали солидарность и равноправие и виртуозно жонглировали словами, которые как сеткой прикрывали действительность, продолжавшую под сеткой жить своей несправедливой, полной дискриминации жизнью. В помещение дважды вламывались злоумышленники. Один раз я пришел, а там полиция всех опрашивает, потому что украли компьютеры и фототехнику. Поскольку наружная дверь была цела, а взломана только наша, полиция предположила, что у вора был ключ от подъезда. После их ухода мы сидели и обсуждали случившееся. Я сказал, что это не очень сложная загадка. Под нами анонимные наркоманы. Наверняка один из них сумел сделать копию ключа. Все посмотрели на меня. Ты не имеешь права так говорить, сказал один. Я непонимающе воззрился на него. У тебя предубеждения, сказал он. Мы не знаем, кто украл. Это может быть кто угодно. То, что они наркоманы с трудной судьбой, еще не означает, что они нас ограбили. Мы должны дать им шанс! Я кивнул и ответил, что он прав, мы ничего не знаем наверняка. Но в глубине души я был возмущен. Видел я этих ребят, когда они толклись на лестнице до и после встреч, это такая братия, которая ради денег пойдет на что угодно, и это вовсе не предубеждение, а голимая очевидность. Здравствуй, та Швеция, о которой говорил Гейр. Я сразу подумал, что мне его не хватает, он бы оценил мой рассказ. Но Гейр улетел в Багдад.