Карл Кнаусгорд - Любовь

— Но ты мне нужна! — сказал я, когда мы по-осеннему прохладным днем шли по острову Мурано, спрятав глаза за темными стеклами очков. Хотя с каждым ее повторением, как я на самом деле ее не люблю, на самом деле не хочу с ней жить, а только и мечтаю от нее отделаться, остаться одному, безо всех, ее слова становились все больше похожи на правду.

Откуда взялось ее отчаяние?

Не из-за меня ли?

Я правда холоден?

И думаю только о себе?

Возвращаясь вечером к ней домой после дня работы, я никогда не знал, что меня ждет. Она встретит меня в хорошем настроении и мы проведем приятный вечер? Или будет злиться из-за чего-нибудь, например, что мы больше не занимаемся любовью каждый день, значит, я люблю ее не так сильно, как раньше? Мы устроимся в кровати и будем смотреть телевизор? Или пойдем гулять на Лонгхольмен? И она будет изводить меня своими требованиями, что я должен принадлежать ей безраздельно и с потрохами, отчего мне инстинктивно захочется отстраниться, и мысль, что это все надо прекращать, так нельзя, будет пульсировать в голове, блокируя всякую возможность разговора или сближения, что она, естественно, заметит и истолкует как подтверждение своей идеи фикс, будто я хочу от нее отделаться, потому что я ее не люблю?

Или нам просто будет хорошо вместе?

Я все больше и больше закрывался, а чем больше я закрывался, тем сильнее она на меня наседала. А чем сильнее она наседала, тем больше внимания я обращал на перепады в ее настроении. Я как метеоролог мониторил ее душевное состояние, не умом скорее, а душой, мучительно чутко следовавшей за каждой переменой ее настроения. Когда она злилась, я переживал это ее гневное присутствие внутри себя. Точно рядом со мной лаяла огромная злющая собака, а мне надо ее как-то успокоить. Иногда, когда мы сидели болтали, я вдруг чувствовал, насколько она сильнее, глубже, умудреннее меня. А иногда, когда она хотела близости и я брал ее, или просто лежал, обняв ее, или мы разговаривали и она была сама тревожность и неуверенность, я ощущал себя настолько сильнее ее, что все другое не шло в зачет. Такие метания туда-обратно, когда все непостоянно, в любую секунду может рвануть, чтобы непременно смениться примирением, ровностью, происходили безостановочно, антрактов мне не полагалось, и чувство одиночества вдвоем росло и крепло.

Все недолгое время нашего знакомства мы ничего не делали вполсилы, и этого тоже.

Однажды вечером, сперва поругавшись, потом помирившись, мы заговорили о ребенке. Мы хотели завести его, пока Линда учится в институте, тогда она могла бы взять декретный отпуск на полгода, а я бы потом сменил ее, и она доучилась. Для этого ей следовало отказаться от лекарств, и она уже готовила почву, но врачи не советовали, хотя психотерапевт ее поддерживал, а окончательное решение было за ней самой.

Мы разговаривали об этом каждый день.

Теперь я сказал, что нам, пожалуй, стоит подождать.

Не считая света от телевизора, беззвучно работавшего в углу, в квартире было темно. Осенняя темнота разлилась за окнами, как море.

— Возможно, нам стоит немного подождать.

— Что ты такое говоришь? — Линда вытаращила на меня глаза.

— Мы могли бы немного подождать, отложить. Давай ты сначала доучишься…

Она встала и со всей силы дала мне пощечину.

— Ни за что! — крикнула она.

— Что ты себе позволяешь? — возмутился я. — Ты с ума сошла?! Ты меня ударила!

Щека горела, Линда действительно била со всей силы.

— Я ухожу, — сказал я, — и больше не вернусь. Даже не мечтай.

Я развернулся, вышел в прихожую и снял куртку с вешалки.

Линда рыдала в комнате у меня за спиной.

— Карл Уве, не уходи! Не бросай меня сейчас!

Я обернулся:

— Ты думаешь, тебе все позволено? И ты можешь творить что угодно?

— Прости меня, — попросила она. — Останься, пожалуйста. Только до завтра.

Я неподвижно стоял в темноте у двери и в нерешительности смотрел на нее.

— Хорошо, — сказал я, — но только до завтра. Потом я уйду.

Утром я проснулся в семь утра и сразу, не завтракая, ушел в свою старую квартиру, которую по-прежнему сохранял за собой. Сделал себе кофе и сел с ним на террасе на крыше покурить. Я смотрел на город внизу и думал, что мне теперь делать.

Оставаться с ней нельзя. Это просто невозможно.

Я позвонил Гейру, спросил, не можем ли мы встретиться на Юргордене, это важно, мне надо с кем-нибудь поговорить. Да, сказал он, хорошо, я должен закончить некоторые дела, а потом можем встретиться у моста к Музею северных стран и пройтись до мыса, он знает там ресторан, как раз пообедаем. Так мы и сделали, встретились и пошли по дорожке, залепленной желтыми, красными и коричнево-ржавыми листьями, среди голых деревьев под серым, как стена дома, небом. Всей правды я не рассказал: то, что она меня ударила, было настолько унизительно, что я не мог в этом признаться, потому что кем я тогда буду выглядеть? Я сообщил только, что мы поссорились, и я не знаю, как быть дальше. Он сказал: доверься чувствам. Я сказал, что не могу разобраться, что чувствую к ней. Разберешься, сказал он.

Но я не мог. Я испытывал к ней два рода чувств одновременно. Один говорил мне «уходи»: она слишком многого от тебя хочет, ты лишишься свободы, будешь тратить все свое время на нее, и что станется с важными для тебя вещами, независимостью и творчеством? А второй говорил «ты ее любишь»: она дает тебе то, что никто больше не в силах дать, она знает, кто ты. Кто ты на самом деле. И первое было правдой, и второе, но соединить их не представлялось возможным, одно исключало второе, и наоборот.

В этот день желание уйти преобладало.

Когда мы с Гейром стояли в вагоне метро, идущего в Вестерторп, позвонила Линда. Не мог бы я прийти к ней сегодня на ужин, она купила крабов, — круче деликатесов для меня не было. Я сказал «хорошо», тем более что поговорить нам все равно было необходимо.

Я позвонил в дверь, хотя у меня был ключ, она открыла и посмотрела на меня с осторожной улыбкой.

— Привет, — сказала она.

На ней была белая блузка, которая мне очень нравилась.

— Привет, — сказал я.

Она протянула было вперед руку, словно собираясь меня обнять, но убрала ее и, наоборот, отступила на шаг.

— Заходи, — сказала она.

— Спасибо, — ответил я.

Вешая куртку на крючок, я встал к ней вполоборота. А когда развернулся, она потянулась ко мне, и мы поцеловались.

— Проголодался? — спросила она.

— Еще как.

— Тогда давай сразу за стол.

Я пошел следом за ней к столу, он стоял у окна, в другом конце комнаты, рядом с кроватью. Она постелила белую скатерть, между двумя тарелками и бокалами стоял, помимо двух бутылок пива, подсвечник с тремя стеариновыми свечками, и пламя их колебалось на сквозняке. Блюдо крабов, корзина хлеба, масло, лимон и майонез, все тут же наготове.