Карл Кнаусгорд - Любовь

— Ты? Я же сказал, что буду писать.

— Ну, твои эсэмэски были очень нежные, в них было столько любви, и я решила, что ты хочешь, чтобы я пришла.

— Но я работаю, — сказал я. — Правда.

— Это я понимаю, — ответила она; куртку и туфли она уже сняла. — Я же могу просто лечь спать? А ты работай.

— Ты же знаешь, я так не могу. Мне не пишется, даже если кот рядом.

— Меня ты пока не проверял. Вдруг я хорошо влияю на твою работу?

Я страшно разозлился, но не смог сказать нет. У меня не было права так сказать, потому что это равносильно заявлению, что жалкая рукопись, с которой я так маюсь, важнее Линды. Пусть в ту секунду мне казалось именно так, но сказать вслух я не мог.

— Окей, — ответил я Линде.

Мы попили чай, покурили у открытого окна, она разделась и легла. Комната была маленькая, стол отстоял от кровати максимум на метр, о концентрации внимания, когда она лежит тут рядом, можно было и не мечтать, а то, что она заявилась ко мне, зная, что я этого не хочу, меня прямо душило. Но и ложиться я тоже не хотел, чтобы не отдавать ей победу, поэтому через полчаса я встал и сказал ей, что пойду пройдусь; это был демарш, способ выразить протест, я бродил по затуманенным улицам Сёдера, съел сосиску на заправке, сел в парке недалеко от дома и выкурил одну за одной пять сигарет, глядя на светящийся огнями город внизу и думая, что за фигня такая, какого хрена? Как я очутился на этой гребаной скамейке?

Следующую ночь я писал до утра, весь день отсыпался, сходил к Линде на пару часов, вернулся, всю ночь писал, утром лег спать и проснулся от звонка Линды, она хотела поговорить. Мы пошли прогуляться.

— Ты больше не хочешь жить со мной? — спросила она.

— Хочу, — сказал я.

— Но мы не живем больше вместе. И я тебя не вижу вообще.

— Мне надо работать. Ты же это понимаешь.

— Нет, я не понимаю, почему ты должен работать по ночам. Я тебя люблю и поэтому хочу быть с тобой.

— Мне надо работать, — повторил я.

— Окей. Если ты продолжишь в том же духе, мы расстаемся.

— Ты шутишь?

Она посмотрела на меня:

— Какие на фиг шутки. Хочешь проверить?

— Ты не можешь так мной командовать.

— Я тобой не командую. Просто обозначаю разумное условие. Мы пара, и я не хочу быть все время одна.

— Все время?

— Да. Я уйду от тебя, если ты не изменишь свой распорядок дня.

Я вздохнул:

— Ну, что делать, изменю. Он не догма.

— Хорошо, — сказала она.

На следующей день я по телефону пересказал разговор Гейру, и он пошел бухтеть. Ты чего, охренел? Ты, мать твою, писатель!! И никто не имеет права указывать тебе, как жить. Не имеет, ответил я, но вопрос стоит не совсем так, это моя плата. За что, спросил Гейр. За наши отношения. Нет, этого я не понимаю, сказал он. Как раз здесь ты должен упереться. Иди на компромисс во всем, кроме этого. Но я мягкий, сам знаешь. Длинный и мягкий, сказал он и заржал. Тебе решать, твоя жизнь.

Прошел сентябрь, листья пожелтели, потом покраснели, потом опали. Синева неба стала глубже, солнце стояло ниже, воздух был холодный и прозрачный. В середине октября Линда собрала всех своих друзей в итальянском ресторане в Сёдере по случаю своего тридцатилетия. В ней было столько света! Она лучилась им, а я сиял: она моя. Гордость и благодарность, вот что я чувствовал. Потом мы шли домой; город, переливающийся огнями, она в белой куртке, подаренной мной утром, и радость от всего этого — идти с ней вдвоем, рука в руке, по красивому, чужому пока для меня городу — волна за волной накатывала на меня. Нас по-прежнему переполняло желание и страсть, но в нашей жизни произошел переворот, не мимолетный, под порывом налетевшего ветра, но фундаментальный. Мы решили завести ребенка. Мы не ждали от жизни ничего, кроме счастья. Во всяком случае, я. В вопросах, которые не связаны с философией, литературой, политикой или искусством, но касаются только самой жизни, как она устроена и проживается мной, я никогда не полагаюсь на рассудок, а слушаюсь чувств, они определяют мои поступки. И Линда устроена так же, даже в большей степени.

В те же дни мне предложили попреподавать в писательской школе в Бё; невиданное дело, оказалось, Туре Эрик Люнн должен был вести двухнедельный курс, и ему позволили самому выбрать себе второго писателя в соведущие. Линда сказала, что две недели — слишком долго, ей не хотелось, чтобы я уезжал от нее на столько, и мне самому казалось, что это и правда очень долго, не может она одна маяться в Стокгольме все время, что я буду работать в Норвегии. Но и поехать мне тоже хотелось. С романом дело не шло, надо было искать себе другое занятие, а мало кого из писателей я ценил так, как Туре Эрика Люнна. Когда я упомянул все это в разговоре с мамой, она сказала — но у вас же пока нет детей, почему Линда не может остаться одна на пару недель? Это же твоя работа, сказала она. Золотые слова. Один шаг в сторону, и все становится на свое место. Но я почти никогда не делал этого шага, мы с Линдой жили впритирку во всех смыслах слова: квартира ее на Синкенсдамм была темная и тесная, полторы комнаты на двоих, и жизнь в ней как будто медленно гасила нас. Былая открытость стала схлопываться, а две наши жизни так долго были одной, что начали застывать и царапать друг дружку. Начались мелкие стычки, сами по себе незначительные, но вместе они складывались в определенный повторяющийся узор: наши отношения выстраивались по-новому.

Поздним вечером по дороге на заправку у Слюссена, где ей надо было отработать драматический этюд, а я увязался за компанию, она вдруг на ровном месте, по какому-то пустяковому поводу, окрысилась на меня, послала к черту, я спросил, в чем дело, — молчание. Она уже ушла вперед на десять метров, я пошел догонять.

В другой раз, когда мы покупали продукты на рынке на Хёторгет, потому что к нам должны были прийти ее друзья, Гильда и Кеттиль, я предложил накормить их блинчиками. Она презрительно скривилась. Блинчиками только детей кормят, у нас, знаешь ли, не детский праздник. И хорошо, сказал я, давай у нас будет креп-пати [51] От французского crépes — блинчики. . Так тебя устроит? Она отвернулась в сторону.

По выходным мы гуляли по этому красивому городу, все было хорошо, но вдруг стало нехорошо, из нее полез мрак, а я не знал, что делать. Впервые с момента моего переезда в Стокгольм у меня снова возникло чувство полного одиночества.

Линда очень глубоко провалилась той осенью. Хотя пыталась уцепиться за меня. Но я не понял происходящего. А оно давило так сильно, что я отвернулся от Линды, пытался держать дистанцию. А Линда пыталась ее ликвидировать.

Я уехал в Венецию, мое издательство пустило меня поработать в принадлежащей им квартире, Линда должна была приехать на неделю, а потом я собирался остаться еще на несколько дней один. С ней было ужасно трудно, ужасно тяжело, она говорила только о том, что я ее не люблю, на самом деле я ее не люблю, что она мне не нужна, на самом деле она мне не нужна, что ничего у нас не получится, ничего у нас все равно не получится, потому что на самом деле я этого не хочу, потому что она мне не нужна на самом деле.