Карл Кнаусгорд - Любовь

— Кристина, — спросил я, — ты в курсе, что сидишь в обнимку с плюшевым мишкой? И что это несколько лишает твое утверждение убедительности?

Она засмеялась. Так приятно было смотреть на нее смеющуюся. В ней всегда чувствовалась зажатость, не угрюмость, но как будто бы она напрягала все силы, чтобы все, включая ее саму, не рассыпалось. Худая и высокая, всегда хорошо, не без некоторого вызова, одетая, она была красива, при всей бледности и веснушках, но когда первое впечатление отступало, то в памяти оставалась только эта зажатость. Во всяком случае, в моей. Но было в Кристине и что-то детское, особенно когда она смеялась или чем-то увлекалась, и зажатость сдавала позиции. Детское не в смысле незрелости, а самозабвенное, как у заигравшегося ребенка. Нечто подобное я замечал и за своей мамой в те редчайшие разы, когда она ослабляла самоконтроль, забывала о рамках или поддавалась порыву, потому что и в ней тоже невозможно было отличить опрометчивость от уязвимости. Однажды у них были гости, Кристина, как обычно, целиком погрузилась в готовку, отдала ей все силы и все свое внимание, но в какую-то минуту вдруг вышла в гостиную, где я стоял в одиночестве и полумраке перед книжным шкафом. Она не подозревала, что я здесь. У нее за спиной гудели на кухне голоса и вытяжка, она улыбалась сама себе. Глаза мерцали. О, как я обрадовался при виде ее, но и огорчился тоже: гости столько для нее значили, но она никому не собиралась этого показывать.

Как-то утром, пока я еще жил у них, Кристина мыла посуду, а я сидел за столом и пил кофе, и вдруг она показала на стопки новых тарелок, блюд и салатников в шкафу и сказала:

— Когда мы съехались, я купила всей посуды по восемнадцать штук. Я думала, у нас будут приемы. Куча друзей и парадные обеды. Но мы ни разу ими не пользовались. Ни единого раза!

Гейр заржал в спальне, Кристина улыбнулась.

Очень на них похоже. Они такие.

— Согласен, — сказал я теперь, — двадцатник — это кромешный ад. Хуже только подросткам до двадцати. А в тридцать уже норм.

— А что именно изменилось? — спросила Хелена.

— В двадцать лет во мне было так мало, в смысле меня самой. Тогда я этого не понимала, сравнить было не с чем. Но к тридцати пяти годам стало побольше. То есть все, что имелось в двадцать, осталось, но добавилось много другого. Ну, мне кажется, что добавилось.

— Потрясающе оптимистичный взгляд на вещи. С возрастом все становится лучше.

— Разве? — спросил Гейр. — Вроде чем меньше имеешь, тем проще живется?

— Мне точно нет, — сказал я. — Это теперь вещи ничего не значат. А раньше значили о-го-го. Вся жизнь могла зависеть от какой-нибудь ерунды, от мелочовки.

— Подмечено верно, — сказал Гейр, — но я бы не назвал это оптимизмом. Фатализмом — да.

— Все, что случается, — случается, — сказал я. — Но сейчас мы все собрались за этим столом. Выпьем за это! Скол!

— Скол!

— Семь минут до новогодних курантов, — сказала Линда. — Включим телевизор? Послушаем Яна Мальмшё?

— Это кто такой? — спросил я, подошел к ней и протянул руку. Она ухватилась за нее и встала на ноги.

— Актер. Он декламирует стихотворение, а потом считает удары курантов [60] В новогоднюю ночь шведское телевидение ведет прямую трансляцию из парка Скансен. Актер (с 2001 по 2013 год это был Ян Мальмшё) читает со сцены стихотворение Альфреда Теннисона «Рождественские колокола», затем отсчитывает удары часов и объявляет, что новый год наступил. . В Швеции такая традиция.

— Тогда включай, — сказал я.

Пока она занималась этим, я подошел к окну и открыл его. Шум и грохот петард становился все оглушительней с каждой минутой, теперь трещало и взрывалось непрестанно, шумовая стена поднялась выше крыш. И толпа на улице стала гуще. Шампанское и бенгальские огни, тяжелые пальто поверх праздничной упаковки тел. Никаких детей, одни веселые пьяные взрослые.

Линда принесла последнюю бутылку шампанского, открыла пробку и налила доверху пузырящиеся бокалы. С ними в руках мы столпились у окна. Я оглядел нас — радостные, возбужденные, болтают, тычут пальцами, чокаются. На улице завыли сирены.

— Или война началась, или 2004-й наступил, — сказал Гейр.

Я обнял Линду и притянул к себе. Мы посмотрели друг другу в глаза.

— С Новым годом! — сказал я и поцеловал ее.

— С Новым годом, возлюбленный мой принц, — сказала она. — Это наш год!

— Да! — кивнул я. — Этот год наш!

Когда все вдоволь нацеловались и напоздравляли друг друга и потихоньку стали расходиться с улицы по домам, Андерс и Хелена вспомнили о своем китайском шаре. Мы оделись и вышли во внутренний двор. Андерс поджег фитиль, теплый воздух медленно стал поднимать шар, и, когда Андерс наконец выпустил шар из рук, он заскользил вверх вдоль стены дома, беззвучный и светящийся. Мы провожали его взглядом, пока он окончательно не скрылся за крышами Эстермальма. Вернувшись в квартиру, мы снова сели за стол. Разговор стал растекаться и рассеиваться, но временами все же собирался воедино; например, когда Линда взялась живописать, как гимназисткой попала на светскую вечеринку — на виллу с огромным бассейном, огороженным гигантского размера стеклянной стеной, сказала Линда и призналась, что в какой-то момент, когда все полезли купаться в бассейн, она, ныряя, ударила ногой по стеклянной стене, а та возьми да и разлетись с грохотом на миллион звенящих осколков.

— Тот звук я не забуду никогда, — сказала Линда.

Вступил Андерс с рассказом о поездке в Альпы, он катался офпист [61] Катание по неподготовленным немаркированным склонам, экстремальный спорт. , и вдруг земля ушла из-под ног. С лыжами на ногах он упал в расщелину, глубиной метров шесть, вероятно, и потерял сознание. Его вывезли вертолетом. Он сломал позвоночник, и была опасность, что его парализует; немедленная операция, незнамо сколько недель в больнице; время от времени, рассказывал он, у кровати возникал, как во сне, сидящий на стуле отец, и от него разило спиртным.

На этом месте Андерс встал, вышел на середину комнаты и задрал рубашку на спине, чтобы показать нам длинный шрам.

Когда мне было семнадцать, заговорил я, у нас лопнуло колесо на скорости сто километров, мы проскребли боком о фонарь, перелетели через дорогу и приземлились в канаве, чудесным образом не покалечась, при том что машина разбилась в хлам. Но самым ужасным была не авария, а холод, минус двадцать как минимум, а мы в футболках, кроссовках и пиджаках, мы же возвращались с концерта Imperiet, и в таком виде торчали несколько часов на шоссе, ночью, посреди Телемарка, пока сумели поймать попутку.

Я налил коньяку Андерсу, Гейру и себе, Линда зевнула, Хелена начала историю, произошедшую с ней в Лос-Анджелесе, но вдруг где-то в доме заорала сигнализация.