Карл Кнаусгорд - Любовь

Я кивнул:

— Они сказали: быстро, как только смогут.

Хотя движение было плотным, такси я увидел еще в самом низу улицы. Оно ехало быстро. Я махнул рукой, машина вильнула вбок и остановилась прямо перед нами. Я наклонился, распахнул дверь, пропустил вперед Линду и сам залез после нее.

Шофер обернулся.

— Времени в обрез? — спросил он.

— Это не то, что вы думаете, — ответил я. — Но нам в Дандерюд.

Он снова вильнул, встроился в поток и поехал вниз по Биргер-Ярлсгатан. Мы молча сидели на заднем сиденье. Я взял ее руку в свою. Она, к счастью, не отдернула ее. Свет от фонарей вдоль дороги полосами проплывал по салону машины. Радио играло «I Won’t let The Sun Go Down On Me».

— Не бойся, — сказал я. — Все в порядке.

Она не ответила. Мы въехали на пологий холм. За деревьями с обеих сторон виднелись виллы. Крыши белые от снега, крылечки желтые от света. Тут и там оранжевые пластмассовые санки, тут и там дорогая черная машина. Вдруг мы свернули направо, нырнули под дорогу, по которой приехали, и оказались перед больницей, из-за светящихся окон похожей на огромную коробку с прорезями.

— Вы знаете, где оно? Родильное отделение? — спросил я.

Он кивнул не оборачиваясь, свернул налево и показал на табличку «BB Stockholm» [62] То есть Barnbörd Stockholm ( швед .) — Стокгольмский роддом. .

— Вам сюда, — сказал он.

Еще одно такси уже стояло у входа с включенным мотором. Наш шофер припарковался за ним, я протянул ему карточку и вылез из машины, дал Линде руку, помог ей выйти, краем глаза заметив, что другая пара исчезла за входными дверями вместе с детской люлькой и огромной сумкой, которые тащил юноша.

Я подписал чек, спрятал его вместе с картой в карман и вслед за Линдой зашел в здание.

Та, другая пара ждала лифта. Мы встали в нескольких метрах за ними. Я гладил Линду по спине. Она плакала.

— Я думала, все совсем не так будет, — говорила она.

— Все хорошо, — сказал я.

Пришел лифт, мы вошли в него следом за первой парой. Женщина вдруг скрючилась и с силой вцепилась в поручни под зеркалом. Юноша держал поклажу в обеих руках и глядел в пол.

Они сами позвонили в звонок на двери отделения, когда мы доехали до этажа. Вышедшая на звонок медсестра сначала перебросилась несколькими словами с ними, потом сказала, что сейчас пришлет к нам другую медсестру, и увела их внутрь отделения.

Линда села на стул. Я стоял и смотрел вглубь коридора. Свет притушен. На потолке у каждой комнаты прикреплена табличка. Некоторые светились красным. Когда включалась новая табличка, раздавался сигнал, тоже приглушенный, но с больничным звучанием, его ни с чем не спутаешь. Время от времени по коридору проходили акушерки в какую-нибудь палату.

В глубине коридора ходил папа и качал на руках сверток. И, как мне показалось, пел.

— Почему ты не сказал, что нам срочно? — спросила Линда. — Сколько я могу тут сидеть?

Я не ответил.

Я был полностью опустошен.

Она встала.

— Я зайду внутрь.

— Подожди минутку. Они знают, что мы тут.

Остановить ее было невозможно, и, когда она пошла по коридору внутрь, я поплелся следом за ней.

Из ординаторской вышла сестра и остановилась перед нами.

— Вам оказывают помощь? — спросила она.

— Нет, — сказала Линда. — Должен был кто-то прийти, но не пришел.

Женщина посмотрела на Линду поверх очков.

— Я не чувствовала ни одного шевеления весь день, — сказала Линда.

— И вы встревожены, — сказала сестра.

Линда кивнула.

Сестра развернулась и оглядела коридор.

— Пройдите вон в тот кабинет, он свободен, — сказала она. — Сейчас кто-нибудь придет и вами займется.

Кабинет казался настолько чужим, что ничего, кроме нас двоих, я не видел. Каждое движение Линды врезалось мне в душу.

Она сняла куртку, повесила ее на спинку стула и села на диван. Я встал у окна и уставился на дорогу внизу, на вереницу шедших мимо машин. Снег за окном падал мелкими, неясными тенями, я видел его, только когда снежинки залетали в круги света от фонарей на парковке внизу.

Под одной стеной стояло гинекологическое кресло. Рядом с ним штабелем лежали инструменты. С другой стороны висела полка, на ней стоял CD -проигрыватель.

— Слышишь? — спросила Линда.

За стеной раздался тихий, как будто придушенный крик.

Я обернулся и посмотрел на нее.

— Не плачь, Карл Уве, — сказала она.

— Не знаю, что еще и сделать, — ответил я.

— Все будет хорошо, — сказала она.

— Теперь ты будешь меня утешать? Ну ничего себе! — сказал я.

Она улыбнулась.

И снова тишина.

Через несколько минут раздался стук в дверь, пришла акушерка, она попросила Линду лечь на кушетку и оголить живот, прослушала его стетоскопом и улыбнулась:

— Все в порядке! Но на всякий случай сделаем УЗИ.

Когда мы уходили из больницы через полчаса, Линда была веселая и расслабленная. А я совершенно вымотан, да еще стыжусь, что мы потревожили их без нужды. Судя по тому, как они сновали из двери в дверь, дел у них хватало и без нас.

Почему мы всегда ждем самого плохого? С другой стороны, рассуждал я про себя, лежа в кровати рядом с Линдой, положив руку ей на живот, внутри которого ребенок уже так вырос, что ему не хватало места шевелиться; плохой сценарий был не исключен, жизнь там внутри могла оборваться, такое случается, к несчастью, и коль скоро подобная вероятность есть, пусть и минимальная, то ведь это правильно — относиться к ней всерьез, не пасовать только из-за неловкости ? Не бездействовать потому только, что неловко беспокоить людей?

На следующий день я поехал к себе в кабинет и продолжил писать об Иезекииле, я решил педалировать эту тему, чтобы таким образом раскрутить материал об ангелах в историю из эссе с исследованием этого феномена, как прозорливо отметил Туре Эрик. Видения Иезекииля были грандиозны и загадочны, а чего стоит повеление Господа съесть книжный свиток, чтобы слова некоторым образом превратились в кровь и плоть! По мере писания объемнее становился и сам Иезекииль, юродивый пророк, мучимый видениями конца света, влачащий убогую жизнь в нищете со всеми ее атрибутами, такими как сомнения и скепсис, и резкими переходами от мира видений, в котором ангелы жгут огнем и люди истребляются, к миру внешнему, в котором он стоит с кирпичом в руках на улице рядом со своим домом и говорит в присутствии первых людей города, что кирпич — это Иерусалим, и изображает осаду, рисует фигуры, называя их стан и вал, и все это по приказу Господа Бога. Конкретика Воскресения: «Кости сухие! Слушайте слово Господне!» Так говорит Господь Бог костям сим: «Вот, Я введу дух в вас, оживете. И обложу вас жилами, и выращу на вас плоть». И вот дело сделано: «Они ожили, и стали на ноги свои — весьма, весьма великое полчище» [63] Иез. 37:3–6, 10. .