Карл Кнаусгорд - Любовь

— Я старый человек, — сказал он. — И я через многое прошел, понимаешь ли. Я пережил больше, чем обычно выпадает людям. Сейчас моя жизнь — не бог весть что. Но я сосчитал, сколько мне еще жить. Знаешь?

— Да, помню. Когда мы приходили в гости, то как раз об этом говорили.

— Да, точно. А с Берит ты не знаком?

— Нет.

— Она очень добра ко мне.

— Это я понял, — сказал я.

Он внезапно насторожился:

— Понял? А как?

— Ну, Линда рассказывала немножко, и о Берит, и об Ингрид. И…

— Не буду тебя больше мучить, Карл Уве. У тебя наверняка много серьезных дел.

— Да нет. И какое же это мучение…

— Передай, пожалуйста, Линде, что я звонил. Всего хорошего!

Он положил трубку, я даже не успел попрощаться. Мы проговорили меньше восьми минут, увидел я на дисплее. Линда фыркнула, когда я рассказал ей.

— Тебе не обязательно все это выслушивать, — сказала она. — Когда он позвонит следующий раз, не бери трубку.

— Меня оно не напрягает, — сказал я.

— А меня напрягает, — сказала Линда.

В Линдином репортаже ничего этого не было. Она вырезала все, кроме его голоса. Но в нем осталась вся полнота рассказа. Он говорил о своей жизни: голос наполнялся печалью, когда он вспоминал, как умерла мама, и радостью, когда он рассказывал о первых годах взрослой жизни, но и покорностью, когда он дошел до переезда в Стокгольм. Признавался, какая для него нагрузка — наличие телефона, как он проклинал это изобретение человечества и в течение долгого времени прятал в шкаф, убирал с глаз долой. Описывал свои будни и свои мечты, самой главной оказалась — завести свой конезавод. Он представал человеком в своем праве, а в самом рассказе его было нечто гипнотическое, с первых фраз вас затягивало в его мир. Но больше всего репортаж рассказал, естественно, о Линде. Когда я слушал ее репортажи или читал ее тексты, я приближался к ней, той, какая она на самом деле. Как будто уникальное в ней становилось видно только тогда. В ежедневной суете оно тонуло в делах и заботах, таких же, как у всех, и я не видел ничего из того, во что так неистово влюбился. Я не то чтобы забывал, но не думал о нем.

Как такое возможно?

Я взглянул на нее. Она смотрела на меня со старательно деланным безразличием. И слишком быстро скользнула взглядом вниз, на стол, магнитофон и кучу проводов под ним.

— Ничего не меняй, — сказал я. — Уже все как надо.

— Тебе кажется, нормально?

— Замечательно!

Я положил наушники на магнитофон, потянулся и поморгал.

— Меня репортаж растрогал, — сказал я.

— Чем?

— Его жизнь — некоторым образом трагедия. Но когда он так рассказывает, она наполняется жизнью, ты понимаешь, что это — жизнь. И у нее есть своя ценность независимо от того, что с ним случилось. Это банальности, но одно дело знать, а другое — прочувствовать. Когда я сейчас его слушал, я как раз пережил это.

— Фух, — выдохнула Линда. — Ты меня обрадовал. Тогда я, наверно, могу ничего не переделывать, только сам звук подправлю. Этим я в понедельник займусь. Но ты уверен?

— Уверен на все сто, — сказал я и встал. — А теперь пойду покурю.

Во внутреннем дворе задувал холодный ветер. Двое ребят из нашего дома, а больше у нас ребят в доме и не было, — мальчик лет девяти-десяти и его сестра лет одиннадцати-двенадцати — гоняли мяч напротив ворот в противоположном конце двора. Громкая навязчивая музыка неслась из кафе «Глен Миллер» прямо за нашей оградой. Мама, она растила их одна и вид имела изможденный выше среднего, распахнула окна на верхнем этаже. По доносившимся из квартиры звукам я догадался, что у нее в разгаре уборка. Мальчик был полноват и, видимо, в качестве компенсации выстриг себе гребень на голове, чтобы казаться крутым. Еще его отличала неизбывная синева под глазами. Когда сестра приводила домой подружек, он в одиночку развлекался с мячом или ползал на лазилках, демонстрируя всем, что ему и одному неплохо. Но когда ему везло, как в этот вечер, и у сестры не находилось занятия интереснее, чем проводить время с ним, он оживлялся и вкладывался в игру, увлекался ей. Иногда у них наверху вспыхивали шумные ссоры, случалось, что и на троих, но обычно скандалили он и мама. Пару раз я наблюдал, как их забирал отец, мелкий, тщедушный, болезненного вида человек, очевидно не в меру пьющий. Сестра отошла к ограде и села там. Вытащила мобильник из кармана, и из густой темноты в том углу двора засияло ее лицо в свете экрана. Брат бил мячом в стену, раз за разом. Бум. Бум. Бум. Мать высунулась в окно.

— Прекрати стучать! — крикнула она.

Мальчик, ни слова не сказав, нагнулся, поднял мяч и сел рядом с сестрой, она тут же повернулась к нему боком, не сводя глаз с экрана.

Я запрокинул голову и посмотрел на две освещенные башни. Волна нежности и боли нахлынула на меня. О, Линда, Линда.

Во двор вошла соседка, живущая с нами дверь в дверь. Я смотрел, как она аккуратно закрывает калитку. Ей было за пятьдесят, выглядела она, как в наши дни выглядят пятидесятилетние, а именно — искусственно моложаво. Копна светлых крашеных волос, полушубок, на поводке — мелкая любопытная собачка. Соседка как-то упомянула, что она художник, а с чем работает, я не уловил. Но на Мунка она не тянула. Иногда ей вдруг хотелось поговорить, и я узнавал, что она собирается летом в Прованс, а на выходные в Нью-Йорк или Лондон. Но в следующий раз она могла пройти мимо молча и даже не поздороваться. Ее дочка, тинейджерка, родившая одновременно с нами, скучать ей не давала.

— Ты же вроде бросал курить? — спросила она, не сбавляя скорости.

— Еще не вечер, — ответил я.

— У-у, — сказала она. — Ночью будет снег, помяни мое слово.

Она зашла в подъезд. Я немного выждал, бросил окурок в перевернутый цветочный горшок, который кто-то поставил у стены для этой цели, и тоже вошел в подъезд. Костяшки пальцев покраснели от холода. Я полубегом взлетел по лестнице, отпер дверь, снял верхнюю одежду и вошел в гостиную к Линде, она смотрела телевизор, сидя на диване. Я наклонился и поцеловал ее.

— Что смотришь? — спросил я.

— Так, ничего. Может, кино посмотрим?

— Давай.

Я подошел к полке с фильмами.

— Что ты хочешь смотреть?

— Не знаю. Сам выбери.

Я стал перебирать взглядом корешки дисков. Фильмы я покупал, руководствуясь тем, что они могут мне дать. Неожиданная образность, или визуальный язык, который я смог бы примерить на себя, или новые места, о возможности существования которых я не подозревал и не думал, а фильм становился мне проводником в них или же в эпоху или культуру, полностью мне чуждые. Короче говоря, я выбирал фильмы по таким сумасшедшим критериям, что, когда вечером нам надо было один из них посмотреть, нам никогда не удавалось осилить до конца черно-белое повествование о Японии шестидесятых годов или долго наблюдать за большими открытыми пространствами римских пригородов, где не происходило ничего, кроме встреч картинно красивых людей, что решительно контрастировало с реальностью изображаемого времени. Нет, когда вечером мы усаживались посмотреть кино, мы хотели развлечься. Нам нужен был фильм как можно легче и непритязательней. Та же история была и со всем остальным. Книг я уже почти не читал; если вдруг имелась под рукой газета, то уж лучше ее. Причем порог только повышался. Это был идиотизм, потому что такая жизнь ничего не давала, сводилась к времяпрепровождению. Хороший фильм запускает в нас какой-то мотор, приводит вещи в движение, потому что так оно и работает, — меняется не сам мир, только наше восприятия его. Будни, способные придавить нас, как в кино нога прижимает к земле чью-то голову, могут и вознести нас на вершины радости. Все зависит от взгляда смотрящего. Если он видит воду, которой изобилуют, например, фильмы Тарковского и которая превращает их в эдакий террариум, где все сочится, течет, плывет и дрейфует, где герои исчезают из кадра, но остается стол, и чашки на нем медленно наполняются дождевой водой на фоне грозной зеленой растительности на заднем плане, — то такой взгляд умеет разглядеть ту же дикую, экзистенциальную глубину и в буднях. Потому что мы плоть и кровь, жилы и кости, вокруг нас растут цветы и деревья, звенят насекомые, летают птицы, плывут по небу облака, идет дождь. Возможность смотреть взглядом, наполняющим мироздание смыслом, имеется всегда, но, по крайней мере, мы в нашей жизни ею всегда жертвовали.