Карл Кнаусгорд - Любовь

В гостиной зазвонил телефон. Я оцепенел. И хотя сразу же сообразил, что это должна быть Ингрид, мама Линды, — никто больше нам в такое время не звонил, — сердце колотилось быстрее и быстрее.

Я не шелохнулся, пока телефон не замолк так же внезапно, как затрезвонил.

— Кто это был? — спросила Линда, выходя из ванной с болтающейся под мышкой Ваньей.

— Не знаю, — ответил я. — Я не взял трубку. Но наверняка твоя мама.

— Пойду позвоню ей, я как раз собиралась. Возьмешь Ванью?

Она протянула мне ее, как будто мои колени были единственным местом в квартире, куда Ванью можно было посадить.

— Спусти ее на пол, — сказал я.

— Она будет плакать.

— Ну пусть поплачет. Ничего страшного.

— Окей, — сказала Линда тоном, который не означал согласия, а наоборот: это ни разу не окей, но я сделаю, как ты говоришь. И сам увидишь, что получится. Естественно, Ванья закричала, как только Линда посадила ее на пол. Тянула к ней руки, потом упала вперед, выставив руки перед собой. Линда не обернулась. Я открыл ящик, до которого мог дотянуться сидя, и вытащил из него венчик. Ванья нисколько им не заинтересовалась, хотя я даже заставил его вибрировать. Я протянул ей банан. Она помотала головой, слезы струились по щекам. В конце концов я взял ее на руки, отнес в спальню и поставил на подоконник. Сработало! Я называл все, что мы видели, она с интересом смотрела в нужном направлении и взглядом провожала каждый автомобиль.

Линда заглянула в дверь и сказала, прижав трубку к груди:

— Мама спрашивает, не хотим ли мы завтра заехать к ним на обед? Что скажем?

— Давай. Это хорошо.

— Тогда я соглашаюсь?

— Соглашайся.

Я бережно опустил Ванью на пол. Она уже стояла, но еще не пошла, поэтому встала на четвереньки и быстро поползла к Линде. Этот ребенок не переживал разочарований дольше секунды, потому что все его желания удовлетворялись немедленно. Почти весь первый год Ванья просыпалась каждые два часа и кормилась, Линда буквально сходила с ума от усталости, но не хотела отправить ее спать в кроватку, она же будет плакать. Я ратовал за брутальность: положить ее в кроватку и пусть вопит хоть всю ночь, зато к следующей ночи поймет, что, вопи не вопи, никто не придет, и смирится и, да, возможно, с большим недовольством, но уляжется и будет спать одна в кроватке. С таким же успехом я мог бы предложить Линде лупить Ванью по голове, пока не замолкнет. Сошлись на том, что я позвоню маминой сестре Ингунн, она детский психолог и хорошо разбирается как раз в таких проблемах. Она предложила переучивать Ванью постепенно, сказала, что ее надо ласкать и гладить, когда она требует молока или на ручки, но не давать, и что мы должны ночь за ночью увеличивать время между кормлениями. Теперь я стоял по ночам у ее кроватки с блокнотом, в который записывал точное время кормежки, ласкал ее и гладил, а она орала как резаная и испепеляла меня ненавидящим взглядом. Десять дней ушло на то, чтобы она проспала целую ночь. А можно было управиться за одну. Вряд ли плач причинил бы ей вред. То же самое и на детской площадке. Я пытался приучить ее играть одну, чтобы я в это время мог посидеть на скамейке и почитать, но куда там, через несколько секунд она находила меня глазами и начинала умоляюще тянуть ко мне руки.

В другой комнате Линда положила трубку и пришла ко мне с Ваньей на руках.

— Пойдем погуляем? — предложила она.

— Давай. Что еще делать.

— В каком смысле? — спросила она, насторожившись.

— Ни в каком, — ответил я. — Куда пойдем?

— Может, на Шеппсхольмен?

— Давай.

Поскольку всю неделю Ваньей занимался я, теперь Линда, посадив ее себе на колени, натягивала на нее маленький красный вязаный свитер, доставшийся нам от детей Ингве, коричневые вельветовые штаны и красный комбинезон, который нам купила мама Линды, красную шапку с ремешком под подбородком и белым козырьком и белые вязаные варежки. До последнего месяца она спокойно давала переодевать себя, но теперь взяла моду елозить и выворачиваться из наших рук. Особенно сложно стало менять памперсы, какашки разлетались во все стороны, потому что она беспрерывно вертелась, и я уже несколько раз повышал на нее голос. ЛЕЖИ СПОКОЙНО! и ДА ЛЕЖИ СПОКОЙНО, ЧЕРТ ВОЗЬМИ! И дергал ее резче, чем требуется. Сама она воспринимала свои попытки вырваться как веселую игру, смеялась или улыбалась, а раздраженного повышенного тона сначала вообще не понимала. Или пропускала его мимо ушей, или смотрела на меня с недоумением: это что такое? Но могла и расплакаться. Нижняя губа выдвигалась вперед, начинала дрожать, потом из глаз брызгали слезы. Ты чего, совсем обалдел? — думал я тогда. Ей год, всего годик, она невинна как сама невинность, а ты на нее орешь?

По счастью, ее легко было успокоить, легко рассмешить, она все забывала мгновенно. В этом смысле мне самому приходилось даже хуже, чем ей.

У Линды терпения оказалось больше, и через пять минут полностью одетая Ванья, восседая у матери на руках, улыбалась мне улыбкой, полной предвкушения. В лифте она стала тыкать в кнопки, Линда показала на правильную и направила ее руку. Кнопка загорелась, лифт полетел вниз. Пока Линда пошла с ней в велосипедный чулан забрать коляску, я вышел на улицу и закурил. Дул сильный ветер, небо было серым и тяжелым. Температура — ноль или минус один.

Мы прошли по Рейерингсгатан, свернули в Кунгстрэдгорден, миновали Национальный музей и пошли налево к Шеппсхольмену вдоль набережной, где пришвартованы парусные корабли. Пара из них, начала прошлого века, еще продолжала совершать рейсы между островами. Тут же располагалась небольшая верфь для деревянных судов, по крайней мере, я так подумал при виде киля и шпангоутов, разложенных, точно скелет, в деревянном здании складского вида. То один, то другой бородатый мужик выглядывал в окно посмотреть на нас, когда мы проходили мимо, но больше никого вокруг не было. На взгорке виднелся Музей современного искусства, где Ванья в пересчете на дни провела непропорционально большую часть своей короткой жизни: просто вход там бесплатный, ресторан хороший и чадолюбивый, для детей есть игровые, а посмотреть что-нибудь из искусства всегда полезно.

Вода в гавани была черного цвета. Небо обложено сплошными низкими облаками. Из-за тонкого слоя снега на земле все вокруг казалось еще обнаженнее и жестче, вероятно потому, что снег стер из природы последние остатки цвета. Все музейные здания на острове когда-то были военными объектами, это по-прежнему чувствовалось, все как на подбор приземистые и замкнутые, — они выстроились вдоль небольших неезженых дорог или застыли в конце открытых прямоугольных площадок, очевидно бывших плацев.

— Хорошо вчера было, — сказала Линда и обняла меня.