Карл Кнаусгорд - Любовь

— Подожди, мне надо снова надеть на нее шапку, — сказала Линда.

Ванья орала не переставая, все время, пока мы ждали такси. К счастью, оно приехало через несколько минут. Я открыл заднюю дверь, поставил на сиденье люльку и стал пристегивать ее; час назад я справился с этим без проблем, но сейчас задача оказалась неразрешимой. Я перепробовал все способы протянуть ремень: поверх чертовой люльки, снизу, сзади — ничего не получалось. Все это под дикие вопли Ваньи и под взглядом Линды, смотревшей на меня как на врага. В конце концов шофер вышел из машины, чтобы помочь мне. Я отказался было отодвинуться, что за бред, я сам справлюсь, но по прошествии еще одной минуты вынужден был уступить место этому усатому господину иракской наружности, и он в две секунды все застегнул.

Сколько мы ехали по заснеженному, сияющему на солнце Стокгольму, столько Ванья орала. Только оказавшись дома, раздетая, на кровати рядом с Линдой, она замолкла.

Мы с Линдой оба были мокрые от пота.

— Укатала она нас, — сказала Линда, вставая с кровати от заснувшей Ваньи.

— Да, запал у нее есть, — сказал я. — Уже кое-что.

Вечером я услышал, как Линда рассказывает своей маме о визите к врачу. Ни слова о том, как Ванья орала, ни слова о том, как мы паниковали, вместо этого она рассказывала, что Ванья улыбнулась, когда ее осматривали. С какой же гордостью Линда говорила!

Ванья улыбнулась, она здорова, бодра; и свет низкого заоконного солнца, словно приподнятый запорошенными снегом крышами, заставлял все в комнате мягко сиять, в том числе и Ванью, которая лежала голая на одеяльце и дрыгала ногами.

Случившееся потом было обойдено молчанием.

Сейчас, когда мы ровно год спустя стояли на ветру на пристани и ждали парома, тогдашняя сцена выглядела странно. Неужели можно быть настолько беспомощными? Можно, как ни странно; я до сих пор помню чувства, которые переполняли меня тогда: какое все хрупкое и уязвимое, в том числе радость, которой лучилось все вокруг. Моя жизнь не подготовила меня к роли отца новорожденного ребенка, не помню, видел ли я вообще таких маленьких детей вблизи; и с Линдой та же история, за всю ее взрослую жизнь рядом с ней не было младенцев. Все было для нас внове, всему приходилось учиться на ходу, в том числе набивая шишки методом проб и неизбежных ошибок. Довольно быстро я приучился смотреть на разные сложности ухода за ребенком как на квест, как будто я участвую в конкурсе «сделай как можно больше всего одновременно», и продолжал так же смотреть на них, когда сам сел дома с Ваньей, пока задания квеста не исчерпались: крохотный плацдарм оказался зачищен полностью, ничего кроме рутины не осталось.

На пароме отключили задний мотор, и корабль медленно дрейфовал последние метры до пристани, на которой ждали мы. Контролер отодвинул ограждение, и мы, единственные пассажиры, вкатили коляску на борт. Пузыри серо-зеленой воды пенились рядом с винтами. Линда достала кошелек из внутреннего кармана своего синего пуховика и расплатилась. Я держался за перила и смотрел на город. Белый выступ — театр «Драматен», дальше что-то вроде горной гряды отделяет Биргер-Ярлсгатан от Свеавеген, на которой мы живем. Великое множество зданий, заполнивших почти сплошь все пространство на земле. Как взгляд иного существа, не знающего, зачем нужны дома и улицы, — например, всех тех голубей, что пролетают над городом и опускаются в него, — в единый миг делает картину чуждой и странной, остранняет все. Колоссальный лабиринт из проходов и пустот, одних под открытым небом, и других, закрытых, и еще подземных, узких туннелей, по которым мчатся похожие на личинок поезда.

В котором живет больше миллиона человек.

— Мама сказала, она с удовольствием возьмет Ванью в понедельник, если ты хочешь. И у тебя будет свободный день.

— Ясное дело, хочу, — ответил я.

— Не такое уж и ясное, — сказала Линда.

Я мысленно закатил глаза.

— Тогда придется, видимо, заночевать там, — продолжала Линда. — Рано утром мы вместе уедем в город, если тебя это устраивает, а после обеда мама привезет Ванью.

— Отличный план, — сказал я.

Сойдя с парома на той стороне, мы пошли вверх по аллее аттракционов, в теплую половину года она всегда кишит людьми, они стоят в очереди в кассы и палатки с сосисками, собираются перекусить в фастфудных ресторанах или просто прогуливаются. Тогда асфальт покрыт билетами и брошюрами, обертками от мороженого и салфетками от сосисок, трубочками, пакетами из-под сока, жестянками от кока-колы и всем, чем отдыхающий народ мусорит вокруг себя. Сейчас улица лежала перед нами пустая, тихая и чистая. Нигде ни души, ни в ресторанах по одну сторону, ни на аттракционах с другой стороны. В конце ее на холме виднелся концертный зал «Циркус Циркёр». Однажды я там был вместе с Андерсом, мы искали место, где транслируют премьер-лигу. Матч показывали на экране в глубине зала. Смотрел его один человек. Свет был приглушен, стены темные, но он сидел в черных очках. И был Томми Чёрбергом. В этот день его лицо украшало собой первые полосы всех газет, он попался полиции на вождении в пьяном виде, и по Стокгольму нельзя было пройти метра, не узнав об этом происшествии. Теперь он прятался здесь. Видимо, ему равно неприятно было и когда на него откровенно пялились, и когда тщательно отводили глаза, потому что стоило нам расположиться в зале, как он довольно быстро ушел, хотя мы ни разу не взглянули в его сторону. На фоне того, что он, судя по виду, испытывал, меркли мои самые страшные похмельные страхи.

В кармане зазвонил мобильник. Я вытащил его и посмотрел на экран. Ингве.

— Привет, — сказал я.

— Привет, — сказал он. — Как дела?

— Нормально. А твои?

— Вроде тоже.

— Это хорошо. Слушай, мы заходим в кафе. Можно я перезвоню тебе попозже? Ближе к вечеру? Или что-то срочное?

— Нет, ничего. Тогда перезвони.

— Пока.

— Пока.

Я спрятал телефон назад в карман.

— Это был Ингве, — сказал я.

— У него все в порядке? — спросила Линда.

Я пожал плечами:

— Не знаю. Но я перезвоню ему попозже.

Через две недели после своего сорокалетия Ингве оставил Кари Анну и переехал в отдельный дом. Все случилось стремительно. Меня он посвятил в свой план только во время последнего приезда в Стокгольм. Откровенничать на такие темы он обыкновения не имел и ничего не рассказывал, если только я не задавал вопроса в лоб. А это не всегда удобно. К тому же и без его признаний мне было понятно, что он недоволен тем, как устроилась его жизнь. Так что, когда он рассказал мне об их разрыве, я за него порадовался. Хотя не мог избавиться от мыслей о нашем отце, он ушел от мамы за несколько недель до своего сорокалетия. Совпадение возраста, в данном случае с погрешностью меньше месяца, не связано ни с семейной традицией, ни с генетикой, зато кризис среднего возраста отнюдь не выдумка, и он уже начал брать в оборот сорокалетних в моем ближнем кругу, причем немилосердно. Некоторые тихо двигаются рассудком от тоски. По чему? По более наполненной жизни. В районе сорока жизнь, которой человек живет здесь и сейчас, всегда одномоментная, впервые становится всей жизнью , и эта тождественность отменяет все мечты, опрокидывает все представления о том, что где-то его все еще ждет подлинная жизнь, для которой человек пришел в мир, в которой он совершит свои великие деяния. В сорок до человека доходит, что вся жизнь — здесь, будничная и мелкотравчатая, полностью сложившаяся и всегда будет такой, если ничего не сделать. Не сделать последней ставки.