Светлана Макаренко - Профиль Бога [СИ]

— И даже не спорь со мной, милая. Я знаю, что платье это прекрасно тебе подойдет. Ну, подумай сама. Тебе разве не надоело ходить все время в брюках? Лето наступает. Жара.

— Оно же вечернее, Марина Михайловна! — растерянно твердила Ольга. Голос ее срывался на шепот, а тонкие длинные пальцы трепетно мяли вишневую с золотистыми блестками ткань.

Такое надеть — только в театр.

— Ерунда! Почему — театр? Ты будешь ходить в этом дома. Это очень удобно. Вот, посмотри, еще и шарф к нему есть, из такого же шелка и носовой платок. Как раз, чтобы вытереть твой милый носик! — Стройная русоволосая женщина в фиолетовом платье с гипюровой вставкой на груди, чуть покачивая головой, оценивающе прищурилась, вытряхивая наряд из коробки, вертя его в руках. — Олька, честное слово, ты сразишь Лешку в одну секунду! Скажу тебе секрет: он обожает все вишневое. Варенье, ликеры, цвет. Это с самого детства у него. На конкурс пражский я купила ему рубашку вишневого цвета. И конкурс этот он выиграл. Вот. — Свекровь, улыбаясь, взглянула на Ольгу. Вокруг ее глаз побежали тонкие гусиные лапки. Из них тотчас же проглянул возраст, как бы прячась, чуть озорно, недоверчиво. Но если бы не эти ниточки-лапки, Марине Михайловне Касаткиной, завучу одной из городских школ, нельзя было бы дать всех ее пятидесяти лет. Может быть, только сорок? Во всяком случае, издалека она казалась почти ровесницей своего тридцатилетнего сына. Горделивая, острая на язык, слегка холодноватая, отстраненная, она казалась многим высокомерной и насмешливой особой. Но… Те, кто учился в школе, ее безмерно и молчаливо уважали. Пожалуй, не только и не столько за стойкость и непреклонность в принятии решений. Главным было вовсе не это. Ученики сдержанно и преданно любили ее еще и за то, что от нее всегда и повсюду исходило чувство надежности, спокойствия, твердости, защищенности. И безмерного уважения к ним всем: маленьким, юным, взрослеющим. Ни одним своим жестом, взглядом, словом, Марина Михайловна никогда и нигде не унизила достоинства даже самого нерадивого своего ученика. Те же, кто учил детей, недолюбливали своего завуча по воспитательной работе. И скрыто и открыто. Недолюбливали ее уроки русского и литературы, которые она вела в старших классах, и на которых было слышно, как пролетает муха. За всегдашнюю, чуть небрежную, не рассчитанную на внешний эффект, элегантность ее нарядов, причесок, туфель. За независимость суждений и неприкосновенность к своей собственной, личной жизни, которую она никому не позволяла обсуждать и осуждать. За многое, что было в ней изначально, что было ей органически присуще, что просто — было ею самой. Марина Михайловна, похоже, знала, что и любовь и нелюбовь, принятие и непонятие идут в ее жизни рука об руку, быть может, соперничают. Но смотрела на все это сквозь пальцы. И, может быть, именно поэтому, на всех она производила впечатление исключительно счастливой женщины…

— Марина Михайловна, но оно же дорогое! — продолжала ахать Ольга.

— А я что, не могу подарить своей, единственной пока, невестке хорошее платье? — Свекровь, снова прищурившись, посмотрела на Ольгу. Улыбка исчезла из уголков ее глаз. Словно незримая струна натянулась в воздухе, и он слегка дрогнул от напряжения, сгустился. Звенящую тишину нарушила сама Марина Михайловна. Она подошла к Ольге, сидящей на краю кровати, положила руку ей на плечо:

— Послушай, я давно хотела поговорить с тобой, милая. Так нельзя! Пойми, ты убиваешь себя.

— Вы о чем, Марина Михайловна? — Ольга пыталась улыбнуться, но внутри у нее все сжалось.

— Ты совсем не умеешь себя любить. Старайся хоть чуточку.

— Себя? — Ольга будто бы удивилась. — Зачем? Я Лешку люблю. Вас. Пашку. А себя — зачем?

— Тот, кто хоть чуть-чуть не любит себя, не сможет любить и других. Он будет только мучить их.

— Чем?

— Постоянными сомнениями, тревогами, страхами, требованием похвалы. Отрицанием самого себя, жертвенностью, наконец. Это как раз то, что ты делаешь сейчас.

— Жертвенностью? Но это, скорее, Леша, а не я… — протянула Ольга в недоумении.

— Кстати, о Леше. — Марина Михайловна чуть дернула вверх левую бровь, поморщилась. — Пойми, он вовсе не приносил себя в жертву. Он полюбил Тебя. Сделал свой выбор. Вот и все.

— А Вы?

— Что — я? Уж не полагаешь ли ты, что я могла влиять на него? О, нет! Он не так воспитан, чтобы позволить кому-то и что-то решать за него. Он слишком свободный человек. И хорошо знает, что в каждом из нас есть профиль Бога, как и в нем самом.

— Что Вы имеете в виду, Марина Михайловна? Я не совсем поняла. — Ольга напряженно сидела на кровати, вдавив трехпалую ладонь в покрывало. Другая рука висела безжизненною плетью вдоль тела.

— Это не я имею в виду. Это имела в виду всегда тезка моя, Марина Цветаева. Ты нашу семейную историю знаешь?

— Да. Конечно. Леша мне рассказывал. — Ольга оживилась, в глазах ее загорелся теплый огонек, одухотворив сразу все черты ее тонкого, словно выписанного для иконы, лица. Про то, как Ваша мама пришла к Марине Ивановне в Елабуге. За неделю до…

— За три дня. Она пришла спросить совета у известной поэтессы, стихи которой знала еще ее мама, стоит ли ей, молоденькой девочке, ехать в Москву, чтобы ухаживать за матерью? Не лучше ли идти на фронт, ведь там она принесет больше пользы, чем у постели больного человека, пусть и бесконечно близкого ей? На что Марина, чуть помолчав, ответила: «Поймите же, милая Инна, каждый из нас всегда, ежечасно, ежесекундно, нуждается в любви. Особенно, те, кто слабее. И помогая им, даря друг другу любовь и заботу, мы как бы поворачиваемся профилем своим к Богу, даем ему возможность увидеть в каждом из нас ту частичку совершенства, что в нас всех, всех абсолютно, присутствует от рождения и до смерти — тот самый профиль Бога. Я всегда старалась, кстати, — сказала маме тогда Цветаева, — любить в человеке именно этот профиль, и не моя вина, если часто он оказывался в облике человеческом размытым, нечетко прорисованным. Я знала твердо, что он есть. И во мне всегда жила жажда увидеть его в друге, собеседнике, просто — попутчике. Особенно, в том, в тех, кто как-то нуждался во мне. И когда я могла помочь хоть чем-то, этому человеку, нуждающемуся, то мне было радостно, ибо Божественное в нем, да и во мне самой, обрисовывалось тогда резче и увереннее, словно высекалось подлинным резцом скульптора. Поезжайте же к Вашей матушке, милая девочка! — прибавила Марина Ивановна весомо. — Ведь она нуждается в Вас больше, чем все остальные, а воевать и без Вас найдется кому. На это есть мужчины, в конце концов. Поле брани — их место!»

Мама была поражена этой беседой, рассказывала мне, что проплакала всю ночь, ей казалось, что Цветаева не поняла ее героического порыва — быть там, где были тогда — многие, да и говорила она о чем-то отвлеченном, несовместимом, казалось бы, с насущными тревогами тех тяжких дней. Наши отступали, несли потери, немцы все шли и шли вглубь страны. Но весь облик поэтессы: уставшей, бледной, с резкими морщинами в углах рта, с распухшими ногами, в стареньком, поношенном фартуке, — так поразил маму, запал ей в душу, напомнил собственную ее, больную мать, что рано утром, первым же пароходом, она, несмотря на все угрызения совести, на все сомнения, упавшие куда-то на самое дно ее сердечка, отправилась в Москву. Приехала домой, когда бабушка уже совсем расхворалась. И за нею почти некому было смотреть, квартира опустела: многие из соседей тогда эвакуировались. Мама все же сумела выходить бабушку, и они вместе уехали позже в Самару, а оттуда перебрались в Алматты. Уже там, в Казахстане, она узнала о гибели Марины Ивановны, чему очень сокрушалась. В Алматты же она встретила и моего отца, вышла за него замуж. Много было всего, рассказывать долго, целый роман можно написать, но мама мне говорила, что окончательно смысл слов Марины Ивановны, ее правоту, она поняла лет в тридцать, когда я на ее руках уже была смышленой, маленькой девочкой, а ее мама — совсем седою старушкою. Меня и назвали-то, кстати, в память о Цветаевой. Мама сохранила в своей душе все сказанное тогда Мариной Ивановной, перебирала в памяти мельчайшие подробности ее речи, облика, и все напоминала мне поразившие ее слова о «профиле Бога». Говорила, что сама почти полжизни отдала тому, чтобы постигнуть их глубокий смысл. Ухаживала за раненными солдатами в эвакогоспитале, преподавала французский в школе. И все искала, искала, подставляя руки и душу тем, кому это было нужно. Все — помнила. Так заронила и в меня неиссякаемую жажду найти самой этот «профиль», увидеть его, а уже я передала эту жажду Лешке. — Тут Марина Михайловна слегка улыбнулась. — В нем она неистребима. И я этому рада. Очень, поверь. Не отнимай ее у него. Ведь ничего лучше жажды познать Настоящее — нет. А профиль Бога — самое, что ни на есть, Настоящее. В каждом из нас, пойми, Олька, в каждом!