Димфна Кьюсак - Солнце – это еще не все

– Это он совершил их! – Лицо Марии пылало гневом.

– Если хотите, мы вам покажем фотокопию протоколов суда в Марзобово, – предложил Кеппель.

Несколько минут Мартин сосредоточенно смотрел в записную книжку, сдвинув брови. Это время показалось Элис бесконечным. Он поднял глаза, все еще хмурясь.

– Тем не менее это не уличает именно его.

Фон Рендт как-то сразу обмяк.

Элис откинулась на спинку стула, тоже облегченно вздохнув.

Мария вскочила с места и подошла к Мартину.

– Неужели он уйдет от суда после того, что он сделал с моей семьей? Умирая, отец заставил меня поклясться – такую же клятву дали мои братья – никогда не забывать о человеке, истребившем нашу семью. Я поклялась, и Сноу тоже дал клятву. Двадцать лет спустя, в другой стране, мы ничего не забыли.

Мартин поднял руку, останавливая ее.

– Прошу вас, Мария, не думайте, что эта история меня не взволновала. Она глубоко взволновала нас всех. Однако если смотреть на нее с юридической точки зрения, она не может служить доказательством вины этого человека.

Резко повернувшись, Мария подошла к фон Рендту.

– Вот смотри! – яростно крикнула она, касаясь шрама на лице. – Ты помнишь тот день в нашем доме, когда ты меня изуродовал?

Фон Рендт с отвращением отвернулся.

– Я вас никогда раньше не видел, не слышал ни о каком Марзобово; понятия не имею, где оно находится, да и никто, наверное, этого не знает.

Мария вытащила маленький золотой крестик, висевший у нее на шее.

– Клянусь вот этим. Все, что я расскажу, – правда.

Меня звали Мария Росси. Мне было шестнадцать лет, когда тедески [40]пришли в нашу деревню. Пришли, как волки, только волки добрее. Те, когда спускаются зимой с гор, кидаются на ягнят и овец, потому что голодные. А тедески – садисты, дьяволы. И этот человек, – она ткнула пальцем в фон Рендта, – был хуже самого сатаны.

Она обошла вокруг стула, на котором сидел фон Рендт, презрительно скривив губы.

– Посмотреть на него сейчас – не поверишь, какой он был тогда красавчик: черная форма, черные сапоги до колен, черный офицерский мундир с золотыми штучками, на лацкане эсэсовский значок из золота, вроде кривой четверки, а в руке хлыст. Ходит он да хлыстом себя по голенищам постукивает, а его тедески виселицу строят на базарной площади да народ сгоняют туда – стариков, и старух, и совсем маленьких детей, ведь молодых-то мужчин в деревне не осталось: одни в плену, других в Германию угнали на работу, многие убиты; а кто умел стрелять, те ушли к партизанам, как мой отец и братья.

Они схватили моего младшего брата Энрико. Он был связным в партизанском отряде. Они потащили его на виселицу. Я не могла узнать своего родного брата. Его спина – сплошная кровавая рана. Глаз висит кровавым комком на щеке, губы распухли, а когда он облизнул их, я увидела, что у него выбиты все зубы. Но он не издал ни звука. Только глаз один и был у него живой – гордый, злой, как у орла. Все мы стоим на площади, женщины, дети плачут, и у стариков по заросшим щекам тоже текут слезы.

А он – вот этот – говорит что-то и хохочет, и голос у него густой, звонкий, а его фашист-переводчик кричит: «Кто не будет смотреть, всех вздернем!»

Они повесили Энрико. Даже когда его тело больше не дергалось, глаз все глядел по-орлиному.

И тут этот снова что-то громко крикнул, а фашист-переводчик еще громче: «Так умрут все предатели рейха».

А потом он пошел со своими дьяволами по домам партизан: крики, вопли, выстрелы. В нашем доме одни женщины: я, мать и бабушка – нянчит грудную дочку брата. А он, этот, встал у очага и принялся напевать что-то себе под нос. Сперва они схватили mia madre [41], переводчик не говорит, а визжит и слюной брызжет: «Где твой муж и сыновья?» Мама была уже немолодой женщиной, но ничего красивее ее лица, каким оно было в ту минуту, я никогда не видела, таким оно и останется в моей памяти. Мама молчала, и он, этот, крикнул что-то, солдаты сорвали с нее кофту, а мама руками старалась прикрыть груди, они у нее полные были – девять человек вскормила. Он снова что-то приказал, и фашисты связали ей руки за спиной, но сделали это не так деликатно, как сейчас Сноу и Курт. Да, да, мисс Белфорд. Они так затянули веревки, что мама губу закусила, чтобы не заплакать. Он дал своему молодчику зажженную сигарету и захохотал. Тот поднес ее к груди матери и держал у соска до тех пор, пока не запахло паленым. Лицо у мамы стало совсем желтым, но она молчала. Я-то знала, что они могут хоть на костре ее сжечь, она все равно им ничего не скажет. Они били ее. Пинали ногами. Потом принялись за меня. Я трусиха. Стала кричать, что ничего не знаю.

Сноу подошел к Марии и обнял ее.

– Я была молодой и глупой, их забавляло, что я кричу, отбиваюсь. Я по его лицу видела: он понимает, что я ничего не знаю, не злится на меня, как на мать. Просто забавляется.

Он подошел ко мне, снял с меня кофту, не грубо, как те солдаты срывали одежду матери, а медленно, не торопясь. Потом снял лифчик, хлыстом пощекотал грудь. Мне не было больно, но я чуть не умерла от стыда. Я была честной и скромной девушкой. Он расстегнул мою юбку, и она упала на пол, и нижнюю юбку, и я осталась в одних штанах. Он и их стянул хлыстом, не дотронувшись до меня, а сам все ходил вокруг меня и напевал. Он велел солдату отворить дверь, чтобы все солдаты во дворе меня видели.

Я чуть с ума не сошла от страха; я стала метаться, как дикий зверек в капкане; куда ни кинешься – всюду солдаты; они хватают меня, смеются, и вот я снова стою посреди комнаты и дрожу, а он приказывает моей бабушке помешать дрова в очаге и все хохочет, хохочет…

Элис замерла, впиваясь глазами в лицо Карла. У нее мурашки бегали по спине, когда Мария рассказывала, как ее раздевал тот человек – медленно, не торопясь. И все-таки она не верила, что это они говорят о Карле. Она сказала себе: «Это неправда. Я не смогла бы полюбить человека, совершившего такое».

Голос Марии заставил ее очнуться.

– И тут он берет из рук моей бабушки кочергу, подносит раскаленный конец к моему лицу, а глаза его как лед на реке зимой, а другой фашист кричит моей матери: «Говори, не то он заклеймит твою девчонку!» Мать застонала, но не сказала ни слова. Тогда он ткнул мне в лицо кочергой – вот сюда, – и я почувствовала, как зашипело мясо. Но мать молчала.

И тут он будто взбесился. Он застрелил маму, застрелил бабушку. А его дьяволы выбежали из дому с маленькой. Они бросали ее в воздух, стреляли в нее, как в мишень, пока все одеяльце не стало красным от крови. И один солдат поймал ее на штык. Потом они застрелили корову, овцу, осла, подожгли сарай, птичник. А в комнате этот застрелил собаку и кошку. Меня он повалил на кровать и сделал со мной то, чего не делал ни один мужчина.

Голос Марии дрогнул. Сноу прижал ее к себе, и она продолжала еле слышно: