Виктор Баранец - Офицерский крест [Служба и любовь полковника Генштаба] [litres]

Он ехал на своем зеленом, кое-где покрытом уже лишаями ржавчин, старичке Фольксвагене, и думал, что вот эти слова «любовь моя», – он ни разу не сказал Наташе, как, собственно, не сказал и самые главные для нее слова – «Я люблю тебя».

И тут же в нем снова проснулся бесплатный адвокат Гаевский, который на тайном суде совести говорил: «Вот если бы ты сказал Наташе «Я люблю тебя», то это была бы уже полная, – и духовная, и физическая – измена жене. А так получается, что только физическая».

С таким адвокатом Гаевскому стало жить легче.

Но проклятая мысль о том, что Наташа забеременела от него и где-то в Германии ждет ребенка, была мрачна, как дождевая и неистребимая туча посреди голубого и солнечного неба.

Эта мысль преследовал его каждый день, как неизлечимая болячка. Как неприятный гость, неизменно портящий настроение. Мысль эту лишь на время отгоняли слова Таманцева о том, что по данным социологов, тридцать процентов отцов в мире воспитывают не своих детей. «Так что еще неизвестно, – ребенок у Натальи от меня или от Кулинича…

Вернее, – от Кулинича или от меня», – подумал Гаевский и чертыхнулся, заметив, что проехал на красный свет…

Он чуть не уронил чашку с кофе на стол, когда во время обеда в баре Таманцев с веселой хитростью в глазах сообщил ему:

– Мой агент в лице Чердынцевой сообщил, что у Натальи родился мальчик… Ну просто херувимчик… Три пятьсот…

Много, много перемен было в том году и в институте, где служил Гаевский, и в концерне, и в Генштабе. После долгого расследования уголовного дела и суда Гребнев и Померанцев были сняты с должностей. И хотя газеты писали, что им обоим грозят немалые тюремные сроки и за подделку какой-то технической документации, и за установку контрафакта на новые ракеты, и за «левую фирму», которая отмывала нешуточные деньги, выделенные институту по гособоронзаказу, – все закончилось пшиком, домашним арестом обвиняемых, а затем условным сроком и амнистией.

Журбей был снова назначен генеральным конструктором концерна, получил звание академика и увесистый орден за принятого на вооружение «Громовержца».

Полковник Томилин, тоже уличенный в причастности к «мафии», вместо ожидавшегося назначения в Генштаб, досрочно был отправлен на пенсию. На его должность определили Таманцева, его замом стал Дымов. А Гаевского возвратили в то же управление Генштаба, которое заказывало ракетную технику для армии.

Вместо уволенного генерал-майора Курилова, так и не дождавшегося второй звезды на погоны (его тоже подозревали в каких-то финансовых махинациях с Померанцевым), назначили мозговитого полковника Олега Камышина из войск. Он и позвонил однажды Гаевскому в институт, предложив ему должность начальника отдела.

– Артем Палыч, заканчивай протирать штаны на Ленинградке, ты там и на «Властелине», и на «Громовержце» свое отпахал… А тут спецов, умеющих грамотно составлять тактико-технические требования, не хватает.

И Гаевский согласился.

Пошли привычные и нервные генштабовские будни. И работа почти без выходных, и командировки на хорошо знакомый полковнику полигон Капустин Яр под Астраханью.

Правда, туда Гаевский уже летал в качестве деда – у дочки родился мальчик, которого назвали Артемом, Темушкой, – ну разве не понятно, почему?

Жена Гаевского вынуждена была прекратить попытки стать кандидатом филологических наук из-за серьезных разногласий с заведующим кафедрой Тормасовым во взглядах на литературное мастерство Набокова.

Тормасов категорически отказывался признавать Набокова классиком русской литературы, а на ученом совете (куда Людмила Георгиевна подала жалобу) и вовсе обозвал писателя ловким словесным манипулятором, языковым трюкачом, и даже «мошенником формы, презирающим классические каноны романа».

Там пошла многословная и запутанная дискуссия между учеными мужами, и Гаевской показалось, что большинство их поддерживает Тормасова, не дающего хода ее кандидатской.

– Я не допущу, чтобы моя кафедра стала рассадницей литературной пошлости. Это в равной степени касается и Набокова, и Бродского, и Солженицына! – с азартным раздражением говорил Тормасов на ученом совете. При этом Савойский, Греков и Дудин, престарелые члены совета с коммунистическим прошлым, встали и аплодировали стоя. А Гольц и Войнович, молодые кандидаты филологических наук либерального толка (один защитил диссертации по Бродскому, а второй – по Солженицыну) выкрикивали «Позор!» и покинули зал в знак протеста. А еще один молодой филолог либерального сорта, доцент Сосницкий, всегда выступавший на стороне Гольца и Войновича во время яростных дискуссий на кафедре, остался на месте и лишь театрально хватался за голову.

– Да вы что, – с ума сошли! – яростно кричала Гаевская, – вы что – сбрендили? Это же гордость нашей литературы!

– Людмила Георгиевна, – таким же страстным и громким тоном отвечал ей Тормасов, – гордость нашей литературы никогда не поливала зловонным ядом наше же Отечество! И не убегала за кордон облизывать чужие тарелки… А… а вместе со своим народом переживала его радости и трагедии! Вместе со своим народом хлебала щи из одной тарелки!

– Да, да, да! – поддерживал Тормасова его зам Воскобойников, – и Бродский, и Солженицын получили, по сути, не Нобелевские, а антисоветские премии! Это же и пьяному рязанскому ежику понятно! А что касается вашего Набокова, то какая же он гордость русской литературы, если сам называл себя американским писателем! И вы это лучше меня должны знать!

– Но у меня вопрос, господа! – вскричал тут и Сосницкий, – если кандидатская Гаевской концептуально не годится, то кто же тогда утверждал ее концепцию?

И он ехидно посмотрел на Тормасова.

– Я утверждал концепцию, – суровым тоном ответил Тормасов, – но соискательница самовольно изменила ее… Она нафаршировала работу субъективным позитивизмом вместо того, чтобы включить критические регистры! Она не сумела глубоко разоблачить примитивность набоковских образов и стилистическое фиглярство писателя, чуждое русской классической литературе! Хотя я много раз указывал ей на это!

– По-моему, вы слишком предвзято относитесь к ее работе, – наклоняясь к черной сливе микрофона, уже осторожней катил бочку на Тормасова Сосницкий, – я читал некоторые отрывки из научной работы Людмилы Георгиевны, и мне показалось, что она открывает миру некоторые малоизвестные аспекты писательского мастерства Набокова…

– Вы о чем? – жестко спросил Тормасов.

– Да хотя бы о том, как Гаевская препарирует синестезию Набокова. Это же новое слово в искусстве литературного анализа…

В этот момент Тормасов лихорадочно стал листать кандидатскую Гаевской. Нашел нужную ему страницу, злорадно усмехнулся и сказал: