Люси Эдлингтон - Алая лента

Ожидать, что Марта согласится помочь, было безумием, это так, однако попытаться все же стоило. А вот то, что я собиралась сделать дальше, уже не безумием было, а чистым самоубийством. С Мартой я ничего не добилась, как с Хенриком связаться — не знала, так что теперь оставался лишь один человек, к которому я могла обратиться за помощью. Только один.

Низко опустив голову, я пробиралась среди бараков — с виду еще один полосатый, пугливо спешащий куда-то, словно крыса. Я добралась до нужного мне строения, вошла, крадучись прошагала по коридору, постучала в ту самую дверь. Постучала тихо, словно ударившаяся о стекло бабочка. Мне не ответили. Я постучала чуть громче. Дверь открылась.

Перед моим приходом Карла, судя по всему, сидела на своей кровати и перебирала письма, об этом говорили разбросанные по лоскутному покрывалу фотографии и исписанные листы бумаги. На прикроватном столике дымилась кружка с какао, на комоде лежала наполовину пустая пачка печенья. Рядом стояла фотография самой Карлы, на которой она гуляла по лугу со своим пастушьим псом Руди. Соседки Карлы, Гражины по прозвищу Костолом, в комнате, к счастью, не было.

От Карлы пахло шампунем и духами «Синий вечер». Сначала я думала, что Карла захлопнет дверь у меня перед носом или закричит, чтобы поднять тревогу, и тогда другие надзирательницы, узнав о том, что я здесь, разорвут меня на клочки, как раздирают загнанную лису охотничьи собаки.

Но вместо этого Карла потерла покрасневшие глаза и сказала, глядя в пол:

— Зайди внутрь.

При виде семейных фотографий Карлы у меня закололо сердце и тугой ком подкатил к горлу. Мне так хотелось самой иметь фотографии бабушки и дедушки и любые снимки из той, прежней моей жизни. К сожалению, мне стоило все бо?льших усилий представлять, будто я снова нахожусь в рабочей комнате бабушки и наблюдаю за тем, как ее обутая в домашний тапок нога ходит вверх и вниз, качая педаль швейной машины Бетти… а ее украшенные кольцами пальцы направляют ткань под иглу… и слегка потрескивает стул, когда она наклоняется вперед, чтобы отрезать нитку.

Я должна попасть домой, и чем скорее, тем лучше.

— Дела в последнее время идут совсем плохо, — пробормотала Карла. — Ты слышала, наверное, что недавно заключенные взбунтовались, убили нескольких охранников и взорвали… нужные строения. Это ужасно, это страшно. Я не знаю, сколько еще будет все это продолжаться…

Я стояла прямо перед ней, в полосатом платье, покрытом пятнами мыльной воды, с покрасневшими от бесконечной стирки чужих панталон руками, с выпирающими от недоедания костями. А Карла думает о том, как ей самой страшно.

Она скользнула взглядом по моему лицу, затем перевела его на мою руку, ту самую, которую она размозжила своим сапогом.

— Это… Мне жаль, что ты больше не шьешь, — сказала Карла. — Ты действительно была здесь лучшей портнихой. После войны ты должна открыть свое ателье, как и сказала Мадам. А я буду твоей заказчицей. За деньги, само собой!

Карла рассмеялась, и ее смех казался натужным, наигранным.

— Мне нужны лекарства и витамины, — сказала я, и смех тут же оборвался.

— Что с тобой? Ты заболела?

— Это не для меня. Для моей подруги.

— А, для нее? — прищурила свои поросячьи глазки Карла. Она понимала, кого я имею в виду. Понимала и, по-видимому, осуждала меня.

Я утвердительно кивнула.

Карла резко повернулась и принялась поправлять свои фотографии на комоде. Я ждала. Чего именно? То ли помощи ждала, то ли новых побоев — сама не знала.

— Смысла нет, — сказала она наконец.

— В чем?

— Нет смысла тратить лекарства на больных заключенных. Вы обязаны сами следить за своим здоровьем. Осталось, кстати говоря, недолго. Полгода, может, даже меньше, и война закончится. Ты тогда замолвишь за меня словечко, а? — взглянула на меня Карла сквозь ресницы. — Скажешь всем, что я никогда ни к кому не относилась жестоко, что ненавидела это место так же сильно, как ты? После войны мы забудем обо всем так, словно ничего этого никогда и не было. Разъедемся по домам. Первым делом я хочу повести Пиппу гулять на луг. Весной стану собирать полевые цветы и ходить по магазинам…

Карла перешла к кровати, села, принялась, не глядя, перелистывать страницы раскрытого у нее на подушке журнала «Мир моды».

Я с трудом могла говорить, мешал подкативший к горлу жаркий тугой комок. Во мне полыхал гнев. Неужели эта девушка с поросячьими мозгами действительно не помнит, как жестоко она обошлась со мной и с другими бесчисленными заключенными? Мои руки непроизвольно сжались в кулаки, ногти глубоко впились в ладони. Но я сдержалась снова.

— Вы должны помочь мне, Карла, — умоляюще сказала я. — После того как я сшила для вас столько прекрасных вещей…

Спокойное настроение Карлы моментально сменилось вспышкой ярости:

— Я ничего тебе не должна! Я надзирательница, а ты… ты даже не человек. Ты не имеешь права находиться в одной комнате со мной, дышать тем же воздухом, что и я. Посмотри на себя — ты же жалкая букашка, разносчица заразы. Тебя следует раздавить. Ты омерзительна! Проваливай вон! Вон отсюда, я сказала!

* * *

Пока я бежала в моечный цех, воздух наполнился запахом дыма и сизыми хлопьями. Возле административных блоков охранники вытряхивали из ящиков и жгли на костре бумаги. Уничтожали следы деятельности лагеря. Что это может значить для полосатых, которые все еще живы?

Найти время, чтобы сбегать в госпиталь, было сложно. Моечный цех был перегружен работой. Сточные желоба тоже переполнились и впервые оказались полезными мои дурацкие деревянные башмаки — подошва у них была достаточно высокой, чтобы их не заливала струящаяся по всему полу вода и они не промокали. Раньше я использовала башмаки только вместо подушки. Еще раз пригрозила прибить своим башмаком Землеройку, когда та попыталась украсть мой паек хлеба. Землеройка тогда не на шутку перепугалась и не пыталась что-то украсть у меня.

Когда же я добралась наконец до Розы, то с радостью заметила, что она выглядит намного лучше. Полностью пришла в себя и даже не лежала, а полусидела на нарах.

— Привет! А ты даже порозовела слегка, — сказала я. — Наверное, то яблоко оказалось волшебным, да?

Роза потянулась ко мне навстречу, чтобы поцеловать.

— Восхитительное яблоко было, просто восхитительное.

— Роза?..

— Что?

— Ты ведь его не съела, так? — вздохнула я.

— Ну… нет. Тут была девушка, ей раздавило обе ноги. Несчастный случай в каменоломне. Я отдала его ей. Она до войны была манекенщицей, и где? В Городе Света, в Париже — можешь себе представить? Слышала бы ты ее рассказы о роскошных платьях, о каблуках, высоких, как… небоскребы! Она говорила, что все манекенщицы сидят на одном только шампанском и сигаретах, чтобы сохранять фигуру.