Дмитрий Быков - Красный стакан

Вдруг он сказал:

— А вы правда на фронте познакомились?

— Почему на фронте? — спросила Маруся. — А, это он в книжке написал. Ну и так иногда рассказывает. Он это выдумал. Какой фронт, ты что. Мы всего семь лет женаты. А он придумал, что будто вошёл их отряд в город, отбивал нас у белых. Что моего отца будто белые увели. А у меня отец умер, когда мне пятнадцать лет было. Мы в Рязани жили. Никогда его не забирал никто, он был путевой мастер. А с Аркадием мы в больнице познакомились. Он у нас недолго лежал, ничего серьёзного.

Она сама не понимала, почему поспешила это сказать.

— Он хорошо пишет, жизненно, — похвалил лётчик. — Я даже поверил.

— Ну вот видишь. — Маруся обрадовалась за Аркадия, хотя как будто и отвыкала уже связывать с ним будущее. — А говорят, у вас дети неправильные. Говорят, где вы детей таких берете. Ему читатели письма шлют, вопросы, где живут эти ваши дети, хотим таких друзей и всё вот это. А в «Литературной» написали, что выдуманные дети и выдуманные разговоры. Представляешь, какая обида ему? Тебе небось не напишут, что ты не жизненно летаешь.

И снова засмеялась неестественным смехом.

— Про нас тоже пишут всякое, — успокоил он. — Иногда такое пишут, что вообще никакого понятия.

После некоторого молчания Потанин сказал:

— Поехали, наверное, Маруся, в Парк культуры.

— А там чего?

— Там Зелёный театр.

Марусе смешно стало: чего она, взрослая замужняя женщина, мать большой дочери, не видела в Парке культуры? Но не за тем же она ехала с лётчиком, чтобы съесть мороженое в кафе «Север». И не за тем же приезжал лётчик к ним на дачу, чтобы позвать её в Зелёный театр. Что-то надо было придумать. Может, он мог бы свозить её к себе на аэродром, покатать на самолёте. Но, наверное, это был пока секретный самолёт, и каждую новую знакомую не привезёшь на нём кататься. И она поехала с ним на трамвае «Букашка» на другую сторону Садового кольца, и становилось всё жарче, и Маруся вся вспотела, ужасно стыдясь этого.

В Зелёном театре, открывшемся весной, был перерыв между представлениями, и они сели на дальнюю скамейку.

— Маруся, — сказал вдруг Потанин очень решительно, словно только тут, среди зелени, набрался сил для разговора. — Такое дело. Когда летаешь много, привыкаешь человека сразу видеть. Ну, как такая метка на нём. И он сам про себя знает. Когда Серёгин разбился тогда на Байкале, я видел уже, что недолго. И сам он лететь не хотел, но стыдился. Что стариковские глупости и всё это. Ну и вот, Маруся. Я про твоего мужа вижу, что недолго ему. Поэтому ты, Маруся, наверное, уходи жить ко мне.

Он это выговорил очень просто, как давно решённую вещь, и только морщил лоб, выдавая этим напряжение. Маруся не знала, что сказать. Она ждала, конечно, от него каких-то действий, но таких прямых? Никогда не знаешь, что будут делать полярные лётчики. И она молчала, а он принял это за согласие и стал развивать, как умел, свою мысль.

— Вот сейчас, — сказал он, — красная конница. Мы все уважаем и всё такое. Но ясно же, что в современной войне красная конница будет играть роль вспомогательную. Она будет играть, конечно, но вспомогательную. — Это слово он выделил особо. — Будет решать всё, вероятно, артиллерия дальнего боя… преимущественно гаубичная… и у нас, в небе, тоже многое будет решаться. Современная война есть война по преимуществу техническая, говорит товарищ Тухачевский, и в значительной степени танковая. В ходе такой войны уже кавалерия является чем? Она является пережитком. Это просто уже бойня, и для человека, и для коня. Смешались в кучу конелюди. И вот он такой — как среди современного боя кавалерист, и всё понимает, но пересаживаться не может и не хочет. Я поэтому думаю, Маруся, что лучше тебе будет жить со мной.

Маруся в красном платье, в сандалиях на босу ногу была женщина очень красивая, то есть не то чтобы её красота бросалась в глаза. Поначалу человек замечал быструю улыбку, словно Маруся что-то про всех понимала, и особую ловкость всех движений — черту, бесценную у медицинского работника. Врач, говорят, должен войти — и больному легче, а медсестра должна так поправить подушку, подоткнуть одеяло, чтобы пациенту особенно удобно стало лежать, а сам он и не догадывался, как сделать. Маруся удивительно была легка на руку, уколы ставила — залюбуешься, просто-таки хотелось уколоться, и видно было, что этот-то укол спасителен. И красота её была не яркая, но стоило хотя бы полминуты вглядываться в неё безотрывно, и всё становилось ясно. В гармоническом её лице странно выделялся трагический излом бровей, словно хороший человек ни за что страдает. И нижняя губа была у неё припухлая, такая, какая будто бы выдаёт особое пристрастие к этим делам: в Марусином случае это отчасти была правда, что да, то да. Лётчик Потанин, которого звали, кстати, Михаилом, именно так сейчас на неё посмотрел, всю её словно заново оглядывая, и ему опять подумалось, что такая женщина должна летать на самолёте, а не ездить на коне.

— Ты за меня не думай, — сказала Маруся довольно холодно. — Ишь чего, такой молодой, а уже как большой за всех решает.

— Я не решаю, — сказал Потанин с интонацией неожиданно мягкой, почти просительной. — Я вижу просто. Ещё в больнице увидел, но вчера совсем ясно. Не надо тебе там, Маруся. Там скоро плохо будет.

— А с тобой, значит, хорошо?

Маруся понимала, что лётчик Потанин желает ей добра. И человек он был хороший, но, как бы сказать, — ведь вот беда, все эти люди тридцать четвёртого года чувствовали много сложного, гораздо сложней и ярче, нежели тридцать лет спустя, но у них совсем не было слов для выражения всех этих многослойных вещей. Как лётчик, передвигаясь на колоссальных для тех времён скоростях, на немыслимых семистах километрах в час, начинает видеть дальше и принимать в соображение множество вещей, так и они очень много всего видели, ещё больше чувствовали, но почти ничего не умели выразить. Причины тому были разные: и страх, который их всех давил, и нежелание себе признаваться, что их занесло не туда, и попросту необразованность — какие были университеты у Маруси, что она видела, кроме своей больницы и нескольких мужчин, с которыми сходилась? Но звериным своим умом она понимала, что лётчик Потанин — он вроде вот этой пустынной летней Москвы периода реконструкции: всё перестраивается, и это должно быть весело, но почему-то совсем невесело, и жить в ней неприятно. Все как бы обязаны были радоваться просторным заасфальтированным площадям и тому, как всё похорошело, и никто ничего не говорил прямо. Вот и старый Крымский мост будут перевозить вниз по реке, а тут построят новый. И самолёт лётчика Потанина очень хорош, необыкновенно, но ведь жить в этом самолёте нельзя, и летать неудобно, дышать трудно. Он ей много про это рассказывал. Лётчик Потанин молчал, не решаясь сказать, что с ним будет хорошо. Лётчики, в особенности полярные, были честные ребята.