Дмитрий Быков - Красный стакан

— Убьёт он тебя, — сказала Маруся, нервно смеясь. Она нервничала весь день, ещё в электричке, которая так медленно ползла по жаре, и теперь, в кафе «Север» на улице Горького, ей тоже было неспокойно. А с чего, казалось бы? Она ничего такого не делала. Ужас как ей надоело быть виноватой. Аркадий умел так молчать, исподлобья на неё взглядывая, так перетаскивать Светлану на свою сторону, так переходить с ней на «мы»: «Что ж, Светлана, не нужны мы ей больше, пойдём мяч гонять», — что как-то она и в самом деле привыкла, будто всегда ему должна, а ведь что такого? Что она делает сейчас неправильно? И ужасно было это чувство, что он наблюдает, хотя до такого он никогда бы не дошёл. Сказал же он ей когда-то: я, Маруся, конник, а не шпион, я и разведку-то не любил никогда.

— Ну, — сказал Михаил, — это ещё кто кого убьёт.

Он при этом засопел совершенно по-мальчишечьи, и Маруся ещё раз подумала, что, конечно, Аркадий бы его сшиб с ног, если бы захотел, а может, просто так посмотрел бы, что и драки никакой не надо. Он это умел. Аркадий казался иногда старше своих тридцати двух, а Михаилу было двадцать семь, несмотря на всю его суровость. Маруся всё время чувствовала себя старшей, а ей это не нравилось. С Аркадием в последнее время было совсем плохо. Участились припадки, которые почти пропадали, когда он писал, но писать он больше не мог. Всё чаще он часами сидел за столом, глядя в стену, грыз вставочку, потом решительно бросал её и шёл запускать со Светланой змея на пустырь или принимался вдруг учить её боксировать. Это занятия совсем не для девочки, он и хотел мальчика, но потом вдруг смирился — подумаешь, девочка, даже хорошо, мальчиков хороших много, а девочек таких, как моя Маруся, почти нет. И стал растить из неё мальчишку: восхищался, когда она дралась, пел военные песни — большей частью, кажется, своего сочинения, — таскал в дальние пешие походы по окраинам. Всё это не нравилось Марусе, и много ещё чего ей не нравилось.

— Но ты себе много чего не думай, — сказала Маруся. — Мы погулять пошли. А так ничего.

— У нас знаешь как учат? — сказал лётчик, наклоняясь к ней очень доверительно. — Меня товарищ Водопьянов готовит. Личный инструктор мой. Так вот, он когда на Байкале разбился, то понял: неприятности надо преодолевать по мере поступления. Помню, говорит, полз в снегу — и думал: чего там будет, ещё поглядим. А пока — по мере поступления. Вот и я так думаю, да?

— Умный какой, — сказала Маруся и опять нервно засмеялась. Не надо было падать на Байкале и вообще называться героем Водопьяновым, чтобы понять такую простую вещь.

А вот сейчас, подумала Маруся, поступит мне такая неприятность, что сразу после мороженого товарищ герой Потанин скажет мне: поедем со мной, Маруся. У товарища героя наверняка есть квартира или другой товарищ герой, у которого уж точно квартира. И надо будет решать: ехать с ним или нет. Товарищи лётчики — они приучены принимать быстрые решения. Когда ещё он лежал в больнице с простым сотрясением, он уже на Марусю смотрел глазами победителя. Он не позволял себе ничего лишнего, даже не брал за руку. Но видно было, что может, если захочет, что так про себя и думает. Теперь было его время, а не Аркадия. Время Аркадия, чего он так и не понял, кончилось, когда было ему шестнадцать лет и он скакал на лихом коне, а в двадцать уже он был признан ограниченно годным и начал привыкать к другой профессии. Поначалу у него всё получалось, и был он молодое дарование, писал про войну и свои приключения, а дальше у него не получалось. Стал он пить, возобновились припадки, мучившие его после контузии, и в этих припадках он себя резал. В одно из таких обострений загремел он в Первую градскую, где служила Маруся, и как-то она его пожалела, да и была у неё тогда непростая любовь с кем не надо, с женатым доктором, который теперь проживал в городе Ташкенте, потому что скрывал некоторые вещи в своей дореволюционной биографии. Но тогда он ещё был на месте, продолжал приставать, и надо было его как-то забыть. Вот Маруся и забыла, а Аркадий был такой добрый, часто весёлый, вырезал деревянные игрушки, завлекательно рассказывал, — она и подумала: двадцать два года, чего ждать? Опомнилась, а тут уже и Светлана. И всё вошло в колею. «Колея» было слово, которое теперь чаще всего ей приходило в голову, когда она думала про свою жизнь и про то, что двадцать девять — это последний возраст, когда можно из колеи выпрыгнуть. Пожалуй, подумала Маруся, если он сейчас это скажет, ехать ни в коем случае не надо. Подумаешь, победитель. Но он улетит в Хабаровск беспосадочным и, может быть, не вернётся. Это ужасное расстояние. Семь тысяч или сколько там, через всякие горы. И ему надо лететь в хорошем настроении. Он никогда не забудет, если я в эти последние дни перед полётом сделаю, как он хочет. И тогда вернётся героем и сразу меня заберёт. Такие вещи надо решать быстро. Хочу я с ним поехать? А может быть, и хочу.

Но лётчик Потанин, видимо, думал о другом. Он ничего ей не предложил. Аккуратно доел мороженое, допил лимонад, положил немного сверх счета, но тоже аккуратно. И оба они словно не совсем понимали, что теперь делать. В больнице всё было просто, там он много ей рассказывал про отряд героев, тренировки, перегрузки, про новый самолёт РД, про тяжёлый гидроплан АНТ, который садится на воду, обладая весом 33 тонны, — летающая лодка с огромным бомбовым запасом, рекордсмен, лучший в мире, — там Потанин лечился, ему некуда было деваться, и она слушала его рассказы, понимающе кивая, когда он в секретных местах понижал голос или умолкал вовсе. А теперь они могли пойти куда угодно. Там он просто болтал с медсестрой, а теперь он позвал на свидание замужнюю женщину. И Маруся не знала, что ей говорить, и только улыбалась нервно.

Они пошли вверх по улице Горького, навстречу огромному плакату «Привет участникам съезда советских писателей». Аркадия на этот съезд не выбрали, хотя всё время называли молодым и талантливым. «Кой чёрт молодой, за тридцать мужику», — говорил он с остервенением. Всё он что-то делал не то, шёл не туда, а куда — объяснить никто не мог. «Ты всё хочешь как лучше, — сказал ему однажды дряхлый ребе Рувим, как называл его Аркадий, хотя Рувим был старше лет на десять, — а ты попробуй как хуже. Немножко постарайся, и пойдёт. И всем сразу понравится». Они часто выпивали с Рувимом, и Аркадий после этого слегка веселел, а потом снова замолкал.

Москва была красива, широка, пустынна — летним днём кто же без дела гуляет? Кто мог, в отпуск уехал на море, кто сумел, снял дачу под Москвой, как они, и всё равно Марусе было непривычно, что она тут гуляет летом. Что-то в этом было не совсем правильное и оттого казалось ещё стыднее. Потанин молчал, и надо было вроде самой трещать про что-нибудь, но с ним трещать не хотелось. Они шли рядом, он даже не брал её за руку, хотя в больнице иногда сжимал её ладонь, якобы увлекаясь, но почти сразу выпускал, потому что руками показывал передвижение самолёта.