Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Раньше на свадьбы и похороны ходили всей деревней. Не то что теперь. Теперь это делается быстро, и мало кто ходит на свадьбу и похороны — люди в городе даже не знают, кто женился, кто умер.

Последний раз много народу собралось на похороны моей сестры Людвики. Она еще была жива, когда началось строительство и на полях рыли котлованы, но ей это было безразлично, она беспокоилась лишь о том, чтобы не тронули кладбище. Она говорила: «Пусть строят город, лишь бы кладбище осталось». И оно осталось. Строительство пошло стороной. Хорошо, что не тронули кладбище, оно теперь городским пригодится, хотя кладбище уже не то».

Я знал его сестру Людвику. Маленькая, в юбке до пят, с узким, продолговатым темным лицом, едва видневшимся из-под платка, она никогда не расставалась с палкой и вечно кормила кур. И еще, как все очень старые люди, она гордилась тем, что может без посторонней помощи сходить в нужник, а бабка, живущая по соседству, — нет, и старую Людвику распирала гордость.

Старик продолжал рассказывать о своей сестре: «Вся деревня была тогда на похоронах. Гроб несли на кладбище по той широкой дороге. Машины, которые везли разные материалы на стройку, сворачивали на обочину и останавливались, потому что шла похоронная процессия. Я был доволен, что эти большие машины остановились — они мчались так, будто ничто их не остановит, — и вот нашлась на них управа. Раз идет похоронная процессия, нельзя не остановиться. Но когда пронесли гроб и прошли люди, машины снова рванулись вперед, а когда зарывали Людвику, мы слышали, как они ревели на полях, там, где началось строительство.

Первым на строительство явился мужик, которому ребятишки сказали, — они всюду поспевают раньше всех, — что на его озимые въехал экскаватор и копает ров посередине поля. Мужик принарядился и отправился на поле; ребятишки рассказывали потом: он стоял на краю поля и смотрел, как машина роет канаву. На поле он не ступил: боялся потоптать посевы, и детям не велел. На другой день от озимых не осталось и следа, машины изъездили все поле. Люди думали, он принарядился и взял палку, потому что решил убить человека, который управлял экскаватором, а он пошел прогнать детей с поля, чтобы не топтали озимых, которых на следующий день уже не было. Это был глупый и упрямый мужик, таким он и остался до конца. Все над ним смеялись и спрашивали, зачем он нарядился, когда шел на поле. Они смеялись над мужиком и над собой».

Зачем Старик мне все это рассказывает, подумал я, вроде бы мне это ни к чему; лучше бы он сразу сказал, почему решил утопиться, но спросить об этом было неудобно. Я слушал, не перебивая его беспорядочные воспоминания, а он перескакивал с одного на другое; я его не перебивал, полагая, что в конце концов он сам расскажет, почему решил утопиться.

Мы лежали в тени куста: на солнцепеке было слишком жарко. Сейчас Старик был совсем не похож на кандидата в утопленники: он лежал на спине, согнув одну ногу, как скучающий дачник. Мне казалось, ему хорошо, и он, наверно, считает, что поспешил со своей смертью, не полежав вдосталь на горячем песке. Все-таки что-то еще осталось у него в жизни, которой могло и не быть, но которая, благодаря мне, продолжалась; можно было полежать, расслабив мышцы, в тени куста, а это благотворно действовало на мысли и на грыжу; вот нашлось же что-то под конец жизни, которую ему не позволили оборвать. Но, может, мне только так казалось.

Он продолжал: «Нашей деревне всегда что-нибудь угрожало. Еще до того, как задумали строить город, хотели долину водой залить. Говорили, построят плотину, пустят воду из реки, и деревня окажется на дне глубокого озера. Больше всех болтал об этом Марцин-дурачок. Он вспоминал об этом долго, хотя о воде уже и думать забыли.

Люди понимали: какой спрос с дурака? Но лучше бы даже дурак не говорил об этом. Марцин не любил, когда люди веселились и смеялись. И тогда он заговаривал про воду. Вытянет руку и показывает, откуда в деревню хлынет вода. Стоит с вытянутой рукой и кричит: «Оттуда придет вода!»

Люди избегали Марцина, а иногда давали по морде. И он ходил тогда от дома к дому и без умолку повторял: «Деревню зальет вода, деревню зальет вода…»

Все знали, что он дурак, но иногда казалось, а вдруг дурак больше знает, чем умный, и люди боялись этой мудрости дурака.

Случалось, дурака окружали кольцом, кольцо сужалось, люди смотрели на дурака, а дурак — на них. Иногда людей собиралось мало, иногда — много, но в конце концов все отступали от дурака, будто святость какая от него исходила или что-то пострашнее.

Марцин сгорел живьем, в чем был, — в широченных портах и в фуражке. Он сунулся в огонь, когда горел дом и овин Гаврыня. Болтали, кто-то нарочно толкнул его в огонь. Раздался душераздирающий крик, потом жалобный стон, и все было кончено. Люди сказали: «Дурак сгорел».

А потом стали бояться его, потому что после смерти он появлялся в деревне. Люди видели, как он шел с огромным камнем или без камня, а рядом двигался огненный столб. Часто видели его на дамбе и возле шлюза; слышали, как скрежетали железные засовы водоспуска, и говорили: «Дурак пустит воду на деревню». Но воду он не пустил, и вообще вода не затопила деревню, потому что начали строить не плотину, а город.

Когда начали строить город, глупый Марцин тоже появлялся в деревне, и чаще всего весной, когда вырубали сады.

Деревья стояли в цвету, но их рубили, потому что город приблизился к деревне и в садах должны были строить дома. Поваленные деревья лежали на земле, но продолжали цвести, и на них садились пчелы. Можно было сколько угодно наломать веток, а потом бросить в лужу. Тогда все, будто в праздник, ходили с цветами. Даже у тех, кто не любил цветов, в руке, в кармане или в зубах непременно была цветущая веточка.

Ребятишкам было раздолье: им никто не запрещал рвать цветы. Вот они-то и увидели Марцина-дурачка. Он приходил по вечерам и обламывал с поваленных деревьев цветущие ветки. Дети рассказывали, что видели, как глупый Марцин в своих широченных портах и фуражке нес целое цветущее дерево; шел, как всегда, прихрамывая, и с этим деревом скрылся из глаз. А утром в саду Дулембы и вправду не хватало одного дерева».

Старик вдруг обернулся ко мне и сказал: «Не смотри на меня так, я знаю, ты не веришь в это, но так говорили люди, а иные даже били себя в грудь и кричали: «Дурак был снова в деревне!»

Потом Старик спросил: «Ведь убить дурака это не то же самое, что нормального человека?»

Я не знал, что ему ответить, а он продолжал: «Наверняка не то же самое, потому что зачем ему жить, как ты думаешь, зачем дураку жить?»

И, не дожидаясь ответа, Старик сказал: «Страшнее всего был этот пронзительный крик, когда он упал в огонь, и жалобный стон, когда его уже охватило пламя. Это было самое страшное, остальное можно было выдержать. Но душераздирающий крик и предсмертный, жалобный стон дурака трудно забыть. Он всегда ходил босиком, и ступни у него были, как два противня; и вот кто-то толкнул его в огонь».