Кристофер Раш - Завещание Шекспира

Невозможно сказать, но легко представить, о чем думал граф в холодное утро Пепельной среды [148] В англиканской церкви день начала Великого поста. , когда он всходил по финальным ступеням в своей жизни, чтобы обнять последнюю возлюбленную – плаху. Должно быть, он уже понял, что игры кончились. Все было всерьез, и даже его старая любовь – рыжая Бесс – не вмешается, чтобы его спасти. Она не получила кольцо, которое он послал ей из тюрьмы – ее давнишний подарок ему – его последний козырь. Вероятно, он был рад тому, что умрет как дворянин – с нетронутыми внутренностями и гениталиями – и что над ним не будет глумиться чернь, чьим героем он был когда-то. Он опустил воротник своего красного кафтана и прочитал молитву Господу за долголетие королевы. Ей оставалось жить два года.

Ничто в его жизни не удалось ему больше, чем уход из нее. Он умер, как будто вся его жизнь была лишь подготовкой к смерти, отбросил самое драгоценное, что у него было, небрежно и легкомысленно, как какую-то мелочь. Мятежники и изменники тоже умеют красиво умирать, дать славное представление. Говорят, Рэли разрыдался – стоявшие поблизости видели, как по его щекам ползли крокодиловы слезы. Говорили, они были сладостными и даже благоухали.

Последними словами графа была благодарность Господу за такую казнь. Но палачу не удалось оборвать его жизнь с первого раза. Только с третьей попытки красивая голова графа распрощалась с телом. Ему было тридцать пять лет. Сын Бергли, Роберт, наблюдал за казнью, потирая свои сухие руки, возможно вспоминая то, что когда-то сказал об Эссексе его отец, предсказывая его конец: «Кровожадные и коварные не живут и половины положенных им дней».

Накануне казни, проводя вечер в Уайтхолле, королева решила посмотреть пьесу. Нам было приказано явиться. Она потребовала, чтобы «Слуги лорда-камергера» сыграли пьесу по ее личному выбору – «Ричарда II», ту самую, которую мы играли в поддержку неудавшегося переворота Эссекса. Ей захотелось, чтобы мы сыграли ее полностью – со сценой свержения с престола, и она потребовала, чтобы короля Ричарда исполнил не кто иной, как сам господин Шекспир, потому что он лучше других знает, что значит быть низверженным принцем. Старая карга! Я пропотел все представление, роль мне явно не подходила, и я чувствовал, как с того места, которое когда-то было ее лицом, в мою сторону поблескивали холодные глаза.

После исполнения приговора Эссексу она ходила туда-сюда по своей опочивальне, топала ногами, терзалась, клокотала от злости и в бешенстве и диком гневе пронзала старым ржавым мечом гобелены – «Что! Крыса там? Мертва, червонец об заклад».

Зло переживает человека, добро же погребают вместе с ним. Но в случае с Эссексом предпочли забыть его капризную жестокость, нерешительность, позерство и непостоянство. Он был человеком с шальными глазами, который ворвался в королевскую спальню, безумный как море и ветер. Задним числом вспомнили, что он был искренней и свободной натурой, остроумным и образованным человеком, верным, преданным и обходительным, милостивым к нижестоящим, щедрым себе в убыток, верным супругом и мужественным солдатом – пусть даже посредственным военачальником и профаном в политике. Странно, как смерть меняет характер человека, особенно в мире своекорыстных карьеристов, льстецов и циничных честолюбцев. Уж лучше быть идеалистом-неудачником, оплакиваемым народом. О, что за светлый ум погиб! Взор царедворца, меч воина, речь мудреца, надежда, цвет прекрасной родины, изящества пример и лоска образец, цель подражанья для подражателей – все, все исчезло! Лучше пусть поэт напишет ему эпитафию, и он оживет в «Фениксе и голубке». Если верность иль – увы! – красоту найдете вы – то обман, они мертвы. Ты, кто верен и любим, помолись на благо им перед камнем гробовым. Чтобы даже враги, когда накатит теплая волна воспоминаний, вспоминали его воплощением классических добродетелей: «Он римлянин был самый благородный. Он человеком был».

– Печально, Уилл. Однако ж ты продолжал писать комедии. Да, но они помрачнели. А трагедии все больше превращались в комедию.

– А где находится Иллирия из «Двенадцатой ночи»?

Это не столько место, сколько душевное состояние, измерение, в котором можно быть переодетым в другого человека, пока не найдешь себя истинного. Место, где нужно обязательно влюбиться не в того человека, чтобы в конце концов отыскать того, настоящего. Это Арденнский лес, лес около Афин, – комедийная противоположность пустоши короля Лира, – в котором все так, как есть, и люди видятся такими, какие они есть: ангелы, акулы, драконы, черви. В трагедии люди не переодеваются, они надевают внутренние маски – притворство! ты придумано лукавым… ведь так легко на воске наших душ красивой лжи запечатлеть свой образ, – чтобы спрятать свое истинное «я» от самих себя и остальных. Трудно заглянуть за эту маску, а в комедии можно просто стянуть с себя дублет и панталоны и сказать: «Глядите, я же женщина!»

Конечно, театральные условности, которым мы подчинялись, добавляли комизма ситуациям. Виолу в «Двенадцатой ночи» играл молодой актер, который изображал молоденькую девушку, притворяющуюся парнем и соответствующим образом одетую. С Розалиндой в «Как вам это понравится» все было еще сложнее: ведь она попросила Орландо представить себе, что она – или он – женщина, каковой она и являлась (в исполнении молодого мужчины).

Трудно разобрать, что истинно, а что ложно в «Двенадцатой ночи». Себастьян оказывается Виолой, Орсино, похоже, влюблен в Оливию, которая верит в то, что влюблена в Цезарио. Она скорбит по брату и думает, что навсегда останется старой девой, хотя эта ее роль становится все более неубедительной: Виола и Себастьян убеждены, что потеряли друг друга, Мальволио мнит, что Оливия влюблена в него, и верит, что шут Фесте – это сэр Топаз; сэр Эндрю считает Цезарио демоном со шпагой; он надеется на успех у Оливии и считает сэра Тоби своим другом. Они не сумасшедшие, но иллюзии иногда сродни безрассудству, а Мальволио и в самом деле балансирует на грани безумия.

Чтобы стать счастливыми, им нужно отбросить иллюзии и зажить по-настоящему. Жак и Мальволио в «Как вам это понравится», циничные пуритане, испорченные мизантропией и болезненным себялюбием, не способны на это потому, что, несмотря на высокое самомнение, они тоже играют навязанные им роли, пока роли не начинают играть ими, и они продлевают свой причудливый уход в себя, в печальное одиночество, пожинают плоды своих действий или замышляют мщение. Они окружены женатыми парами, которых они жалеют, презирают, над которыми насмехаются и которые в конце концов с ними поквитаются. Их высокомерное превосходство – еще одна завистливая иллюзия, и, что бы они себе ни думали, у них, однако же, нет исключительного права на правду. Но они все же высказывают свою точку зрения: вся жизнь – игра, она – не пироги и пиво, и жизнь прожить – не поле перейти.