Кристофер Раш - Завещание Шекспира

Сама смерть.

Я же уже говорил, что смерть несомненна. Ничто не является данностью, даже рождение, потому что кто-то рождается мертвым, погибая еще в материнской утробе. Можно присоединиться к рекам пролитого семени, растраченного в ходе времени, и вообще не появиться на свет. Быть или не быть? – вот в чем вопрос, и в этой дилемме больше шансов не быть. Но если ты родился, то смерть неизбежна, и хотя мы всю жизнь бежим от этой определенности, каждый день приближает нас к ней, и по мере старения все быстрее и быстрее. Работа, удовольствия, политика, любовь, деньги, музыка, дружба, вино – мы находим тысячи коридоров, чтобы избежать того единственного, который ведет к черной двери, и трудно быть счастливым, так как невозможно вполне забыть о смерти. Та дверь всегда зияет, ведя все к тому же вопросу: что ожидает нас в конце последнего коридора? Конец плоти – да, гниение в земле – да, но что же, что после этого? Переход в другое состояние, мучение, угасание, прекращение существования? следующий мир? И если так, то какой, католический или протестантский? ад или рай? или мир теней, в которых верили древние греки? Возможно, сон без сновидений, конец душевных мук? Или бесконечная тревожная ночь, когда в твоей голове свирепствует прошедший день, сожаления о прожитом и беспокойная вечность со всех сторон, как море.

Нет, Уилл, нет. Кроме смерти, мы убеждены лишь в одном: что действие бессмысленно, кратко и абсурдно, а страдание бесконечно долго и необъяснимо. Мы постигаем эту истину, но осознаем, что ничего не изменить, и продолжаем работать на износ, укорачивая себе жизнь, ввергая себя в безумие, стремясь забыться, – и теряем из виду действие, но не в состоянии избежать однообразия существования и вопроса о том, кто ты такой, боясь выбрать запрещенный путь к развязке, к острому кинжалу или прыжку в воду. Мы лишь уверены, что правда сковывает любое начинание, что мысль убивает действие, что для того, чтобы действовать, нужна пелена иллюзий. Мы понимаем, что Гамлет был единственным, кто столкнулся с этим напрямую, все ясно увидел и верно осознал – целиком и полностью, непоправимо. Мы сознаем, что его выбор самоубийства был предопределен его философией и что мы сами никогда не восстанем против моря бедствий, а будем продолжать питать одну иллюзию за другой. Для меня такой иллюзией была покупка недвижимости и сочинение пьес.

– Ты явно в этом преуспел.

У меня не было другого пути, Фрэнсис. Совсем как у Гамлета: но хоть я здесь родился и привык к повадкам здешним, все ж я делал, что мог и как велел мне долг. А жизнь все шла и шла, и вот я в конце пути.

– Ну знаешь ли, для человека, который, как ты говоришь, всего лишь ожидал смерти, ты много чего достиг. Сколько же всего пьес ты настрочил?

Бог его знает. Порядка сорока. На нашей кухне было много поваров.

– Дай-ка я составлю список их названий. Ведь твои творения – часть твоего наследства.

Что за ерунда, Фрэнсис, кому нужны эти развлекательные однодневки? Их время прошло, половина из них никогда не была напечатана. Их все равно что нет. Они лишь примечания к истории. Лучше сосредоточимся на моей собственности.

– Ее мы описали в подробностях. Итак, после смерти отца дом на Хенли-стрит перешел к тебе.

Смерть всегда кого-то или что-то обогащает, пусть даже землю.

– Половину дома ты сдаешь своей сестре Джоан.

Другую половину я тоже сдаю.

– Да, и сто семь акров пахотных земель в Старом Стрэтфорде – Льюису Хикоксу.

Ему и Джону Хикоксу. В 1602 году я купил двадцать акров частных пастбищ.

– В тот же год, что и домик на Чэпл-Лейн. Зачем он тебе понадобился?

Мне нужен был садовник, а ему нужен был дом.

– Я вижу, доходы с аренды поступали в большом количестве.

Приходные книги пухли от цифр, а в саду наливались соком мои сливы.

– Потом ты стал откупщиком церковной десятины.

Там же, в Старом Стрэтфорде.

– А также в Бишопстоне и Вилкоуме. Тебе палец в рот не клади! Беспроигрышный вариант. Первый взнос в размере 440 фунтов и ежегодная аренда в 22 фунта, с гарантированным доходом в 60 фунтов в год. А покупка церковной десятины сделала меня (на бумаге) мирским ректором, с правом быть похороненным в ограждении алтаря церкви Святой Троицы, где у меня уже была своя скамья (а не в безликой земле снаружи, как Йорик), рядом с отцом и сестрами и с моим бедным мальчиком, которого я потерял.

Для моего отца это много б значило, и, имея это в виду, я разработал план своих похорон – достойных моей славы, но не особенно роскошных.

Слава? О чем это я? Даже наша королева Глориана умерла, как любая другая больная старуха, испустила дух, ушла в дальнейшее, в молчанье. Никто за ней туда не последовал, за исключением нескольких литературных рабов, к которым, надо заметить, я себя не причислял. К тому времени она уже пережила себя. Ей было почти семьдесят. Три тысячи платьев пылились в ее гардеробах. Всегда скаредная в государственных расходах, но готовая тратить деньги на себя, она наконец устала выставлять себя напоказ. Тщеславие ее пресытилось, она впала в уныние, аппетит пропал, она умирала. Той суровой зимой ее придворные кутались в меха и держались поближе к каминам, дрожа от холода и попивая глинтвейн, она же легко одевалась, почти не двигалась и едва ела. Казалось, она требовала от Короля Ужасов явиться ко двору и предстать пред ее разъяренные очи.

Сперва он пришел за ее двоюродной сестрой и старой подругой, графиней Ноттингемской. И на смертном одре самая близкая ее фрейлина, Катрин Кэри, прошептала страшное признание: что намеренно не передала ей кольцо, которое Эссекс послал королеве в ночь перед казнью, то самое, которое Елизавета когда-то подарила ему в знак своего покровительства. Последняя в жизни Эссекса мольба осталась без ответа.

– Бог ее простит, – ответила королева, – я не могу.

Это признание ввергло королеву в меланхолию, которой она уже не преодолела, да и не хотела преодолеть, – с жизнью было покончено, она начала угасать, отказывалась от лекарств и развлечений. Знаешь, Фрэнсис, наступает время, когда тело, как эпоха, умирает, потому что хочет умереть. С него довольно.

Оказалось, что в последний раз мы выступали перед ней на Сретенье. С таким же успехом мы могли бы играть для трупа. Черные глаза, глубоко запавшие на сильно осунувшемся белом лице, уже ни на что не реагировали. И потемневшие зубы не обнажились в улыбке в ответ на шутки Армина, и даже Сесил [153] Роберт Сесил, сын лорда Бергли, главный советник Елизаветы. начал подхихикивать, чтобы приободрить ее. Никакой реакции. Ни одна складка не добавилась к чудовищно-морщинистой маске. Увидев ее такой, я понял, что только смерть заставит ее вновь усмехнуться. И может быть, в этой холодности она была лучшим критиком пьесы, которую мы давали. Вероятно, она ощутила иронию названия. «Все хорошо, что хорошо кончается» – невеселая история колец, ошибок и неудачной попытки подсластить горькое прошлое. А когда пьеса сыграна и костюмы сняты, короля не отличить от нищего – таков эпилог любой, пусть даже величайшей, жизни. Когда ее крестный сын Хэрингтон попытался было почитать ей свои шутливые стихи, она холодно ответила: «Когда слышишь, как к твоим воротам подкрадывается время умирать, такие глупости не радуют. Для меня они все в прошлом».