Кристофер Раш - Завещание Шекспира

Не все выиграли от его восхождения на престол. Уолтер Рэли отправился прямиком за решетку. Якову претило в нем все, и серьга в ухе тоже, он ненавидел его за то, что тот познакомил придворных с табаком – порок, который Яков проклял в одной из своих книг, – за то, что Рэли обогащал испанских купцов и приучил к вредной привычке двор, ненавидел его за то, что тот привез в Англию дикарей-рабов. Через два месяца после воцарения Якова господин Табачный Лист сначала лишился своего чина капитана гвардии, затем дохода, а потом и дома. Король сострил, что дом ему уже больше не понадобится, потому что отныне он будет жить в Тауэре, вместе с графом Саутгемптоном. Его продержали в заключении все лето, обвинили в заговоре и измене и в ноябре судили. Суд приговорил его к повешению, вспарыванию живота и четвертованию. Как же он, должно быть, перетрусил! Он прекрасно представлял себе, что это значит. Но рассудок черни непредсказуем – бедняки, которые прошли сотни миль, чтобы поглядеть, как его будут вешать, пошли еще дальше и спасли его. Король уступил настроениям толпы и уже на эшафоте даровал ему помилование, но дни Рэли были сочтены.

А тем временем молодой (по правде говоря, стареющий) граф Саутгемптон был выпущен из-под стражи, и ему было дано двойное вознаграждение за пребывание в Тауэре – эссексовские доходы с десертных вин и титул рыцаря Подвязки. Джону Донну тоже повезло. Королева Бесс отправила его в тюрьму Флит за то, что он сбежал с шестнадцатилетней племянницей своего хозяина, Анной Мор. При Якове он был прощен, и отныне он вел себя как паинька. Поговаривали, что Яков и сам бы не отказался от статного, хотя уж и не совсем юношеского зада Донна – тому шел тридцать первый год. Но было бы непросто мужеложествовать с самым популярным проповедником при дворе. Донн занимал престижный пост декана собора Святого Павла, но был всегда с собой в разладе, и его назначение было ему не по душе, он вечно чувствовал себя отвергнутым судьбой. Ему казалось, что он достоин большего. Он сам себе был худший враг. Ему посчастливилось заслужить благосклонность короля, и Бэкону тоже: ловкий пройдоха даже был пожалован в рыцари.

Но лучшим деянием Якова за все его правление, далеко превосходящим все остальные и всего лишь на десятый день царствования (говорит твой беспристрастный клиент, Фрэнсис), было то, что он взял под покровительство нашу труппу и выдал нам жалованную грамоту с большой правительственной печатью. Ордер скрепили печатью через два дня после выдачи. В нем говорилось: Его верным слугам – Уильяму Шекспиру, Ричарду Бербиджу, Августу Филлипсу, Джону Хемингсу, Генри Конделлу, Уильяму Слаю, Роберту Армину, Ричарду Каули и их компаньонам разрешается свободно использовать свое искусство и уменье в постановках комедии, трагедии, исторических пьес и тому подобного как для развлечения преданных ему подданных, так и для его королевского удовольствия, когда он пожелает видеть их для сего удовольствия и т. д. и т. п. Горчайшая пилюля для отцов города, которую им пришлось принять залпом, проглотить и поклониться. Ура Якову I!

Кроме того, упомянутые комедии, трагедии и тому подобное для большего удобства должны показываться в их привычном театре под названием «Глобус» в графстве Его Величества Суррей, а также в любом городском зале, ратуше или другом удобном месте в свободных районах любого другого большого или малого города или университета.

И так далее в том же духе.

Прости за официоз, Фрэнсис, но теперь мы стали называться «Слугами короля». Признаюсь, в новом названии было нечто чарующее. Король оказал нам честь. Изголодавшись по театру за бесцветные годы кальвинизма, он намеревался с лихвой вознаградить себя за это упущение. Не процарствовав и двух недель, он уже обзавелся собственной театральной труппой. Один росчерк пера удвоил нашу ставку оплаты с десяти до двадцати фунтов за представление. Мы жили припеваючи, все шло как по маслу.

И не мы одни. После того как Хенслоу сдал «Розу» в аренду «Слугам Пембрука и Вустера», те обосновались в «Занавесе», воссоединившись с остатками «Слуг Оксфорда», и стали «Слугами королевы». Их домашним актером и сочинителем в моем стиле стал Томас Хейвуд. Аллен все еще был звездой у «Слуг адмирала», переименованных в «Слуг принца Генриха». Но мы были лучшими в стране и, как оказалось, давали больше представлений, чем все другие компании, вместе взятые. Мы больше не страшились конкуренции. Пробил час нашей славы.

Королевским актом меня назначили Придворным Королевской Опочивальни, и, хотя рядом с королевской опочивальней меня и близко не было (все, кто мог, стремились избежать этой чести), на следующий год на коронацию мне пришлось разодеться соответствующим образом. Магистр Высочайшего Гардероба выдал причитающиеся мне четыре с половиной ярда алой ткани, и в сшитой из нее красной ливрее, состоящей из дублета, чулок и плаща с вышитыми на рукавах королевскими гербами, я шел в процессии по улицам Лондона в Уайтхолл. Когда я глядел на ревущее море лиц, мне невольно вспомнилось, как много лет назад (сколько мне было тогда – шестнадцать?) я украдкой вошел в город испуганной тенью из Стрэтфорда, безликий и незаметный. А теперь я был одним из немногих избранных и с большим шиком шел на виду у всех, наряженный и украшенный плюмажем, горделивый, как павлин, – как нам приказали. Несложная роль для опытного актера, и хотя мне было совершенно все равно, в глубине души я сожалел, что отец не видел, как его сын шествует в свите короля. Он был бы неподдельно горд, если бы заметил меня в процессии позади йоменов и унтер-офицеров, но все же впереди мальчиков-пажей. Я следовал за путеводной звездой науки – шотландским чучелом на белом муле. От Тауэра до Вестминстера мы шли полдня, и у меня нестерпимо болели ноги.

Мартовское солнце ярко освещало процессию, которая сильно отличалась от нелегких времен в прошлом, когда я тащился за телегой под ветром и дождем, а потом на нас плевал свысока какой-нибудь выскочка-чинуша, а толпа трясла перед нашими лицами палками и веревкой с петлей. «Это уже никогда не повторится, – подумал я, – лучше не вспоминать», и, когда я присоединил свой голос к молитве о том, чтобы Господь защитил нашего короля и пожаловал ему счастливое и долгое правление, я был искренен в каждом слове – или почти в каждом. Не важно, будет ли оно счастливым, главное, чтобы оно было долгим и ничем не омраченным.

Но заговорщики хотели другого. До Порохового заговора оставался лишь год, и недовольный ропот слышался даже в разгар чествований. Но об этом позже. Все по порядку. В то ясное мартовское утро я обещал хранить верность королю и быть верным самому себе. Моя личная вера не зависела от государства, от обстоятельств, ей были чужды роскошь льстивая и рабский гнет нужды, она не боялась пустой политики, которая живет короткие часы, у моей веры была своя политика. Если хотите, она была выше всего этого. Она ни во что не вмешивалась. Мне хотелось лишь одного – жить спокойно.