Кристофер Раш - Завещание Шекспира

Спокойно? В тот год не только Яков посетил Лондон, после почти десятилетнего отсутствия вернулась и набирала силу наша старая знакомая – чума. В первое лето умирало по тысяче человек в неделю. К сентябрю количество умерших выросло до трех тысяч. К концу первого года нового царствования умерло тридцать пять тысяч человек, одна шестая всех лондонских душ. Я жил в Крипплгейте, где обстановка была еще хуже – погибло пять шестых населения, если вам понятнее в дробях. Иначе говоря, из трех тысяч человек здесь выжило меньше шестисот, и я был одним из них. Меня тогда не было на Сильвер-стрит, и я остался в живых. Мы были нарасхват за пределами зачумленного города.

Когда эпидемия закончилась, мы часто выступали для короля, и он нам щедро платил. Я за многое был ему благодарен. Его предшественница платила за пьесу столько же, сколько за петушиный бой или джигу. У нее было прозаическое мышление, умное, но скучное, без фантазии. А теперь прощайте, все невзгоды! Счастливые нас ожидают годы!

Но чувствовал ли я себя счастливым в 1603 году и потом? В последние дни королевы с небосклона пропали радость и яркость красок. Глориана превратилась в скупую старую мегеру, жесткую и холодную. Теперь, когда ее не стало, забрезжила надежда. Но в эпоху Якова сгустилась еще большая тьма, болото еще больше помутнело, сюжеты пьес помрачнели. И вправду неладно было что-то в королевстве мужа датской принцессы. Золотое время, которое я искал и обрел, прошло как-то незаметно, утекло между пальцев, как в пустыне вода в песок.

Всю жизнь борясь с обстоятельствами, судьбой, своими личными недостатками и безрассудством жизни, ты добиваешься признания, стабильности и надежности – и больших денег в кошельке. И что же дальше? Неожиданно приходит старость, ты пресыщаешься и вместе с эпохой начинаешь сомневаться: может, дело не в королях и королевах, не в том, кто взошел на престол и кто его покинул, а в том, что ты и история вместе поседели, покрылись позолотой горя и потускнели от разочарования? Дни славы остались в прошлом, а вместо героев и принцев тебя окружают квакающие жабы. Увял военный лавр. Копье солдата сломалось. И больше под луной нет ничего достойного вниманья. Даже плотские утехи потеряли свою привлекательность, и их покинули трепет, страсть, веселье, безумство и даже ощущение вины. Остались только случайные соития и циничные расставания под крышей борделя. Нравственность и порядочность тоже ушли из жизни. Трагедия измельчала, история неизлечимо больна, комедия уже больше не только не исправляет нравы, но даже не смешит. Все трещит по швам. Неуверенность держит тебя крепкой хваткой, беря за душу. Драматургу легко потерять нити фабулы или взяться за сюжеты, о которых и не помышлял. Я задумал пьесу под названием «Мера за меру».

В первой пьесе, которую я написал для короля, я предложил ему зеркало, в котором он увидел почти что самого себя. Назначение театра не в том, чтобы держать зеркало перед природой, как полагал Гамлет. Если театр – зеркало, то это зеркало кривое. Пьесы не копии, а иллюзии действительности. Яков всегда видел только то, что хотел увидеть. В пьесе нового и более изысканного стиля, который отражал дух новой жизни, его легко было высмеять без страха быть воспринятым как его критик.

Посмотрите, как он играл в кошки-мышки с заговорщиками. Во времена Елизаветы их бы судили, казнили, и все. А Яков упивался психологической игрой, давал им краткие передышки, отсрочивал приведение приговора в исполнение, неожиданно миловал, заставлял своих подданных недоумевать и беспокоиться, играл роль Бога. Он был отличным прототипом переодетого Герцога.

В основе пьесы был старый-престарый сюжет о переодетом короле, который отправляется странствовать, идет в люди, чтобы исправить несправедливости, чинимые его народу. Но одновременно это и история о развращенном правителе, который использует власть для удовлетворения своих сладострастных желаний. А если добавить сюда еще один бородатый анекдот об опозоренной жене, которая, чтобы вернуть своего мужа, прибегает к уловке с постелью, – вот вам и тройной сюжет.

Яков волен был видеть в Герцоге лестный образ самого себя – великодушной власти, заботливого короля, доброго отца, примера небывалой щедрости, сценариста бытия, драматурга судьбы, актера и режиссера собственного творенья, врачевателя своего больного и пресыщенного города. В зеркале искусства легко было представить себя не просто земным королем, но самим Богом, божественной милостью, райской благодатью, Христом с карающим мечом, всепрощающим спасителем, а Анджело – ветхозаветной буквой закона, Изабеллу – целомудрием и добродетелью, Луцио – дьяволом, а Клавдио – духовно не перерожденным человеком. Такая интрига была нужна для того, чтобы понравиться королю, убежденному, что он на короткой ноге с самим Господом. Чтобы утвердить свой авторитет заместителя Бога на земле, он даже сочинил книгу.

Но он предпочел не заметить другую сторону Герцога: человека, отчужденного от своего народа, от людей, которых, несмотря на свои речи, он не любит, а рассматривает как источник своей силы и причину тревог и разочарований. Король без подданных, над которыми он властвует, – это король теней, живущий в картонном замке. Герцог запустил королевство, нравственные устои пошатнулись, и теперь необходимо принимать жесткие меры. Но ему не хочется быть непопулярным преобразователем, он хочет, чтобы ему продолжали льстить и восхищаться им, и пусть кто-нибудь другой ворошит эту нравственную навозную кучу. Ассистент врача, вскрывающий нарыв, – это Анджело. Пока Герцог тайно исследует раны общества, упивается игрой, плетет интриги с настоящими людьми на своей сцене, заставляет их действовать, вступать в диалоги, дает им уже написанные речи, но не говорит зачем. Он правитель, которому претит слишком близко приближаться к толпе, которой он манипулирует: Народ люблю я, но выставляться напоказ ему я не люблю. Мне не по вкусу громкие восторги и возгласы, а тех, кто это любит, я не считаю умными.

В конечном итоге он оказывается театральным герцогом, куклой, марионеткой, созданной лишь для того, чтобы ставить пьесы перед королем. Но все же эта мелкая, но противоречивая фигура в конце пьесы завоевывает любовь женщины, вопреки его утверждению, что он неуязвим для стрел любви, что против него они бессильны. Стрела здесь – символ мужского желания, и именно те, кто, накрепко сжав колени, разглагольствует и насмехается над человеческой плотью, обычно первые подхватывают любовную лихорадку. К концу пьесы он без ума от Изабеллы – она возбуждает властных мужчин и уходит со сцены, чтобы получить то, что ей предназначено природой, кое-что получше, чем бессильная стрела.