Кристофер Раш - Завещание Шекспира

– Ты изменил фабулу, изменил исторические факты. Зачем? К чему?

А зачем искать во всем какой-то смысл? Моя задача состояла в том, чтобы умножить мучения, усилить драматичность трагедии. Но я мучил не только своих героев, мне хотелось, чтобы и зритель тоже помучился. Жестокость была намеренной, она заметна в словах, и их беспощадность позволила мне сохранить рассудок.

– Парадокс!

Я подошел к черте, за которой пьеса стала дыбой, а зритель – моей жертвой, и я играл с ним в бесчеловечные игры. Даже когда пьеса заканчивалась, боль не проходила. Зритель уже никогда не был таким, как прежде. Даже ты, Фрэнсис. Пьеса уже внутри тебя, будоражит твое воображение. Старинная легенда о короле Британии Леире имела счастливый конец, как Книга Иова, но моя пустошь была не похожа на Арденнский лес и сильно отличалась от Аркадии. В моем «Лире» сюжет существовал исключительно для боли, для высшей меры мук.

Я нагромождал страдания, усилив впечатление тем, что лишил пьесу быта. Несмотря на некоторые бытовые детали, на белки и лыка для перевязок Глостеру, когда ему выкололи глаза, на скучные домашние жестокости и уродливую мелочность, здесь нет фона истинной жизни, нет знакомых нам ежедневных банальностей, нет утешительности повседневной будничности. Можно представить себе, как леди Макбет одевается к ужину или Дездемона торопится из уборной, чтобы дослушать рассказы Отелло о его путешествиях. А в «Лире» герои проживают жизнь в медвежьей яме с громкими воплями, в совершенно другом измерении, далеком от провинциальных определенностей Стрэтфорда, грубоватого добродушия Сниттерфилда, христианских ценностей, сельской нравственности, человеческих связей, которые скрепляют всех нас. Мужчины и женщины в «Лире» всего лишь актеры, ходячие символы на сцене без декораций. Их слова отдаются гулким эхом в окружающей их пустоте, и у их действий нет протяженности во времени.

– Все понятно: у тебя были свои причины.

Представь себе разговоры, которые происходили в гримерке «Глобуса» во времена «Лира»:

– Ты заболел, дружище?

– Думаешь, сифилис или что другое?

– Возьми отпуск, поезжай за границу. Может, море, новые края и люди выбьют у тебя из сердца то, что там сидит.

– Так ты был болен , Уилл?

И душой, и телом, и «Король Лир» – лучшее тому подтверждение. Была ли жизнь, описанная в нем, глупой сказкой в пересказе глупца? абсурдом? Была ль смерть Корделии после того, как погибли ее враги, среди друзей, финальным глумлением судьбы? А заключительные слова Лира, когда ему кажется, что ее губы шевельнулись, были ль они последней уловкой измученного мозга? От чего он умирает – от разбитого сердца или от нахлынувшей радости? Был ли «Король Лир» пьесой о разложении двора Якова I и о том, что аристократия под угрозой, или отчаянным криком возмущения против любой формы несправедливости, неблагодарности, невежества, страдания, насилия, жестокости и боли? Особенно боли мучеников, которые говорили, что мы хотим сказать, а не то, что должны . Был ли то образ Судного дня или притча о гордыне и власти, слепоте и зрячести, безумии и здравомыслии, силах тьмы и необходимости самопознания? Или о необходимости сохранять человечность даже в условиях, когда человеческое существование – состояние войны, где все против всех, а жизнь – медвежья яма?

Не совсем. Да, Корделия была воплощением любви в чистом виде, и вот она мертва, лежит на сцене и уже не вернется к жизни.

Никогда. В этом леденящая суть пьесы. Но все же, несмотря на все зло – неблагодарность, жадность, похоть, честолюбие, жестокость, вероломство и все остальное, несмотря на страдания, несправедливость, смерть и уничтожение, она была, она существовала, и в конечном итоге ее любовь достучалась до отцовского сердца, в тот невыносимо трогательный миг, когда он видит ее мертвой и, воображая ее живой, сам умирает. Я мог бы окончить пьесу, лишив своих зрителей последнего проблеска отчаянной надежды, и выдать им билет в ад. Но я предоставил им огонек свечи, мерцающей в кромешной тьме.

– И все?

И все.

– И больше ничего нельзя сказать?

Больше ничего. По крайней мере, публично. Но тебе в частном порядке я скажу: «Король Лир» – пьеса об отце и детях. Шут – это сын, которого у Лира никогда не было, сын, которого он начинает замечать лишь тогда, когда становится поздно. Корделию и Шута играл один актер. И моего бедняжку шута удавили? Да это же Корделия! Но уловка языка производит удвоение и заставляет вас, посмотрев на труп шута, услышать в тоне короля леденящую душу нежность. В этот момент вы вспоминаете другого его шута – мальчика, который прилег отдохнуть и не проснулся, исчез из жизни, совсем как Хамнет.

– Ты все еще страдал.

Шло время, а мой умерший сын умирал снова и снова. После горького шута короля Лира были юный Макдуф в «Макбете», молодой сын Кориолана Марций и Мамиллий в «Зимней сказке». Все потерянные дочери возвращались к своим отцам: Корделия к Лиру, Утрата в «Зимней сказке» к Леонту, Марина к Периклу, Имоджена к Цимбелину и пятнадцатилетняя Миранда в «Буре» к герцогу Просперо.

Тем временем моей дочери Сюзанне исполнилось двадцать лет, а через два года и Джудит, и в Стрэтфорде они были завидными невестами. Их отец уже в сорок лет мог уйти на покой и вернуться домой. Но другие мысли роились в моем мозгу, в моей страждущей душе и измученном теле.

Огонь Венеры был зажжен – в моих гениталиях и других органах: в глазах, во рту, в ноздрях. И больше всего в моем мозгу, воспаленном гнетущими мыслями о гниении тела. Я хорошо представлял себе, чем могла обернуться для меня болезнь: незрячестью, хромотой, облысением, безумием – возмездием за бесчисленные грехи в бессчетных притонах и многократный дьявольский пламень неисчислимых смуглых шлюх. Я приковал себя к любовно заточенному столбу для медленного сожжения на костре. «Летать я больше не смогу, – сказал я себе, – но, как израненному медведю в яме, на которого для потехи возбужденной толпы натравили собак, мне нужно продолжать вести бой».

Черт побери, мне всего-то было чуть больше сорока. Казалось бы, совсем немного, вполне еще молодой, в расцвете сил. Но я уже был на пять лет старше среднестатистического лондонца и по уши в аду. Нэш когда-то сочинил стихотворение «Слезы Христа по Иерусалиму». На самом деле это был плач Нэша по Лондону и его порокам. Он назвал его созревшим садом греха и оскверненным морем, которое засасывало мутный ил из каналов королевства. Окраины города были узаконенными притонами; его шлюхи к пятнадцати годам заражались сифилисом, к двадцати становились смертельно опасны, к двадцати пяти от них оставались только кожа да кости, а умирали они в тридцать, если не раньше.