Кристофер Раш - Завещание Шекспира

А теперь, любезный Фрэнсис, представь себе, пожалуйста, гримерку в «Глобусе» и несчастного Сэма Гилборна, которому выпало играть Изабеллу. Он бился головой о сцену от отчаяния, не зная, как ему играть эту монахиню-послушницу, которая воспламенила страстью даже Анджело, в жилах которого кровь как снежный студень.

Бедняга Сэм! «Ни в коем случае не играй ее прелестницей, – сказал я ему в шутку. – Она несовершенная Диана, тоскующая о плотской любви, и сквозь поры ее слов сочится страстное желание – рубцы бичей носила б, как рубины, с восторгом в гроб легла бы, как в постель, – она раскалена добела. Так пусть ее присутствие возбудит Анджело, а король похохочет, ведь Анджело не одобряет биенья сердца и жара сердечных чувств».

– Не слишком ли ты к нему строг?

Так ему и надо, Фрэнсис. Пуританин Анджело – это падший ангел, фальшивая монета, гнусный тип. Я показал, какой была бы жизнь, если бы пуритане получили власть – наказывали бы порядочных людей, прелюбодеев карали бы даже смертью, а сводники ходили бы безнаказанными, потому что их разврат вполне приемлем, они как слизняки на листьях салата или дерьмо в нужниках – часть нашей падшей человеческой сущности, часть Божьего плана. Пуританин Анджело получил по заслугам. Мальволио я наказал лишь унижением. Брюзга, отравлявший удовольствие другим, получил по самому чувствительному месту: критик похоти сам воспламенился огнем желания, и его ханжество выставлено напоказ.

«Но что все это значит, Уилл?» – раздавался страдальческий вопль из-за кулис. Актерам ведь хочется понять, что они играют. А ты даешь им сценарий и говоришь: «Не спрашивайте меня, я всего лишь автор». Это лишь слова, слова, слова, слова, слова, которые возникают откуда-то из глубин или откуда-то извне. Но нельзя понять их источник – что именно они значили, когда пришли к тебе. Такова природа вдохновенья.

– Что они значили, Уилл, – если вообще что-то значили?

Пьеса кажется комедией: в ней много переодеваний, путаницы и неразберихи, столкновений и разоблачений, но в ней нет ни приветливого леса, где все распутается, ни зеленой листвы, ни лирических песен. Не цветущая природа расставит по своим местам все грязное и лживое. Затруднительные положения, волнения, сомнительные идеалы, потерю нравственной точки опоры и ощущение, что люди обмельчали: отсутствующий правитель – Винченцио, лицемер судья – Анджело, холодная, чопорная сестра – Изабелла, распутный брат – Клавдио, сводники, шлюхи, содержательницы публичных домов, убийцы, осужденные на смерть и само государство, которое приговаривает человека к смертной казни за то, что он переспал со своей женщиной. С жизни сошел глянец, но смерть все еще пугает, спасение маловероятно и нереально; секс – грязь, болото, трясина; брак – наказание; и в конце пьесы снова раздается резкий и надсадный звон свадебных колоколов. Свадьба Анджело напоминает казнь, Герцог помечает Изабеллу как свою брачную собственность, а сводник Люцио принужден жениться на блуднице.

Пьеса соответствовала тревожной эпохе, она предназначалась для невеселых людей среднего возраста. Горькая комедия сплетена и сжата в произведение неопределенное по своей сути. Пьеса смущает и будоражит, оставляет читателя в раздоре с собой, неуверенным в своих идеалах, более циничным, недовольным и утомленным жизнью. А тем временем посланница смерти, чума, продолжала свирепствовать. Она сопутствовала плотским утехам, и король приказал сравнять дома терпимости с землей. «Меру за меру» невозможно понять, как невозможно сформулировать, о чем она: о сексе? о смерти? В конце концов, вся жизнь сводится к этим двум вещам. А смерть – конец любой истории.

– Только рождение может побороть смерть.

Я вижу, ты следишь за моей мыслью, Фрэнсис. Мой тогдашний сосед по Сильвер-стрит, Уильям Тэйлор, попросил меня стать крестным отцом его только что родившейся дочери. Ее окрестили Корделией.

– А!

Что «а»?

– Так вот откуда взялось это имя. Ничто не тратилось попусту. Вплетал в полотно все, что мог: многое черпал из книг, остальное брал из того, что витало в воздухе: пылинки, семена чертополоха, паутина слухов. Оброненное птицей перышко вырастало в перо сочинителя.

– Все шло в дело.

Я жил в Крипплгейте, районе на северо-западе города, недалеко от городской стены, там, где Сильвер-стрит пересекала Маггл-стрит. Оттуда было рукой подать до собора Святого Павла, я видел его из окон верхнего этажа поверх моря крыш – в Лондоне я редко ходил в церковь, лишь на похороны и крестины.

Я снимал квартиру у Маунтджоя, с женой которого познакомился через Жаклин Вотролье – Вуд-стрит была за углом и вела вниз к Чипсайду. Рассказать поподробнее, Фрэнсис?

– Еще одна смуглая дама?

Я увяз в них по уши.

– Надеюсь, не в буквальном смысле этого слова!

Мэри Маунтджой – узнаешь ли ты это имя из «Генриха V»? – соответствовала своему имени [159] Маунтджой – от mount – «влезать верхом» и joy – «радость» (англ.). и спала с кем попало. С особенной радостью на нее взбирался (чтобы заставить меня ревновать) некий Генри Вуд, торговец шелком, бархатом и другими тканями со Свои Эли. Когда она подумала, что понесла, она стремглав помчалась на прием к популярному тогда доктору Саймону Форману. Оказалось, что она была беременна не более, чем я или, если уж на то пошло, сам Генри Вуд.

Но ее муж заподозрил, что она развлекалась на стороне, и по иронии судьбы излил свое горе Уиллу, который принимал в сей славной даме самое деятельное участие. Я повел себя как Яго: «На твоем месте я держал бы Вуда в стороне. Следи, как проявит госпожа свое участье в его судьбе. Наблюдай за ним на расстоянье. Это на многое раскроет тебе глаза. А пока, умоляю, не думай о ней плохо». Потом я дал совет госпоже держаться подальше от Свои Эли и в последующие несколько ночей быть поласковее с мужем. В благодарность она переспала и со мной. К тому времени я уже перестал ходить в бордели и тряхнул стариной. Несомненно, она переспала и с Форманом, он это делал с большинством своих клиенток.

– В твоем описании Крипплгейт – это просто какой-то рынок плоти!

В пятидесяти шагах от нас были приюты, богадельни, мертвецкие и несчастные старики, которые жили на семь пенсов в неделю, пять мешков древесного угля и четверть вязанки хвороста в год. Четыре раза в год цирюльники-хирурги прилюдно вскрывали трупы преступников, чтобы показать, что плодилось в их сердцах. Трудно было выдержать такое представление. Побывав на нем, мне хотелось напиться. В «Дельфине» на Милк-стрит за два пенса можно было перекусить и пропустить стаканчик в укромном уголке, а для сочинителей свечи были бесплатные.