Кристофер Раш - Завещание Шекспира

Отлично, Фрэнсис, и к месту. Такова жизнь, такова любовь и такова иллюзия выбора. Как с чумой – ведь невозможно предугадать, в чьем обличье, где и когда поразит тебя любовь, известно лишь, что она будет опустошающей и у тебя не будет выбора. Кто же выбирает – луна? месяц – лук из серебра, натянутый в небесах? или звезды пронзают нас своими копьями? И какой бы ни был ответ, какова бы ни была причина, несомненно лишь то, что человеческая жизнь – смятение и хаос. Пирам и Фисба из «Сна в летнюю ночь», Ромео и Джульетта умирают по ошибке. Бесплодные королевы, такие как Розалинда в «Как вам это понравится», уходят в мир иной свободные от хаоса – в безбрачии и целомудрии – и грустно поют гимны холодной луне. Но иногда целомудрие – хуже бесчестия, и уж лучше погибнуть от стрел Купидона. Пусть цветок девицы станет алой раной любви: кинжал, вот твои ножны – останься в них. И за «Сном в летнюю ночь» последовала моя первая пьеса для «Слуг лорда-камергера» – «Ромео и Джульетта».

– Ну это уж точно трагедия!

Да, но говорю ж тебе, Фрэнсис, она полна жизни. Старики сетуют на старость и болезни, слуги бранятся из-за пустяков, семейства враждуют, а словоохотливая нянюшка подначивает свою тринадцатилетнюю подопечную влюбиться. Это не трагедия, это жизнь. И, несмотря на трагедию, стол должен быть накрыт, и семья обязательно соберется за ним к обеду. Ты, Фрэнсис, может, понимаешь это даже лучше, чем остальные. Как наверняка ты понимаешь земные хлопоты, которые позволяют нам увидеть любовь в истинном свете. И здесь-то и кроется отличие. Трудно себе представить, что Корделия умирает в четверг, как это делает Джульетта. Или что Дункана убивают кинжалом в среду – ведь убийство свершается в мозгу Макбета, он истекает кровью и умирает там . А Меркуцио убивают в понедельник. Ты думаешь, это банально, Фрэнсис? Да, наверное, действительно банально, что, когда жизнь обесценена и зависит от случайности, можно умереть в любой день недели, например от хладнокровного удара Тибальта под руку Ромео, что придает пьесе жизненно правдивый поворот.

Все это и то, что трудно понять на самом деле, кто твоя семья, кто твои друзья и кто ты сам, пока не станет слишком поздно. К тому моменту, как трагедия освободит из изумленных оболочек истинных людей и их скрытую сущность, сцена, как и подмостки нашей жизни, уже усеяна трупами, и мы спрашиваем себя, как же это все произошло. Нас снова поражает роковая истина, что свобода воли – лишь иллюзия. Как на собственном опыте испытала чета юных возлюбленных из пышной Вероны, родившихся под злосчастной звездой.

– Не знаю, как у тебя хватало времени, Уилл.

На что, Фрэнсис?

– На такие тонкости. Я имею в виду – вложить все эти раздумья в пьесы.

Какие раздумья, Фрэнсис? Нет, в них нет раздумий, ни тени мыслительной жвачки. Если бы я хоть на секунду остановился что-нибудь обдумать, пьеса не сдвинулась бы с места. Я писал пьесы за считаные часы, к определенному часу, на потребу публики, они были лишь на листе бумаги. Нет, если бы я остановился подумать, я не окончил бы ни единого сценария. Это теперь они «пьесы», но только потому, что их таковыми считают. Тогда у меня не было выбора, об этом не могло быть и речи, я был одержим – до безумия, я был не в себе, я был сумасшедшим, помешанным, спятившим, вдохновленным и ошеломленным. То, что водило моим пером, не имело ничего общего с рассудочной мыслью, было целиком неосознанно – безотчетно, непознаваемо, даже безрассудно.

– Но безумно не как у буйнопомешанных и душевнобольных в Бедламе?

Нет, их безумие было пагубным для окружающих и для них самих. Мое было творческим, но, в принципе, это ведь звенья одной цепи, и их можно легко поменять местами. Когда сочиняешь, пьеса не всегда выходит так, как ты ее задумал, и иногда это к лучшему. Если бы я начал обдумывать, пришлось бы подправлять здесь и там, и пьеса от этого только бы пострадала. Возьми, например, «Венецианского купца». Он замышлялся как незатейливая любовная история с дополнением злобного еврея. Но посмотри, что вышло – ведь Шейлок превратился в главного героя пьесы.

– Потому что ты ему позволил им стать.

Так вышло помимо моей воли. По-видимому, я был не властен над своей симпатией к нему и она одержала верх над сочинителем. Наверное, из-за того, что произошло с Лопесом.

– С доктором, который замышлял отравить королеву?

Ничего такого он не делал, это Эссекс пытался отравить ей мозг.

Лопеса убили старые добрые английские христиане-жидоненавистники. Может быть, я сочувствовал ему потому, что мой собственный отец был ростовщиком и мясником, хорошо владел обоими ремеслами и, чтобы выжить, вырезал по фунту мяса и со скотины, и с человека? Может быть, поэтому я отчасти сопереживал Шейлоку? И вообще, велика ли разница между мерзким евреем и грязным, отверженным актером? Как бы там ни было, он вырос под моим пером, требуя, чтобы его выслушали. Да, он скуп, он зол, он дьявол из старинных драм, он христоубийца и отец-тиран, но и у него тоже есть глаза, руки, другие части тела, ощущения, привязанности, страсти, и все они попираются. Выселенный в трущобы, задавленный, забитый, сжигаемый заживо, он голос всех угнетенных – повсеместно и на всем протяжении истории. Он заставил меня прислушаться к нему. Даже бедняки, стоящие у сцены, ему внимали. Они рукоплескали актерам и выходили после представления, протирая глаза, изумленные тем, что они только что услышали. И долго еще помнили Шейлока после того, как забывали лирическую сцену, освещенную лунным светом.

Этим я был обязан Бербиджу. Раскланяйся, Ричард! Он выходил на сцену не как Варрава из пьесы Марло. Он знал, что моя пьеса на голову выше «Мальтийского еврея». Он мог сыграть кровожадного подлеца, черного демона в огненной мантии, и все, что к этому прилагалось. Вместо этого он позволял тебе разглядеть под засаленным габардином и услышать измученное, озлобленное, сильно чувствующее существо. Он заставлял тебя почувствовать то, что чувствует он.

Он заканчивал, стеная и скуля, как умирающий Лир, как растерзанный медведь, которого для потехи добрых христиан выволакивают из ямы по окончании представления. Он был человек на дыбе, и нежная Порция затягивала на ней веревки.

– Не действует по принужденью милость.

Какая тонкая насмешка! Мало кто заметил, что его наказывают не повешением, обезглавливанием или тюрьмой, а заставляют сменить веру – предельное проворачивание ножа в ране, которое далеко превосходит все, до чего мог додуматься Топклифф.

– Да, но как же жуткий «фунт мяса»?..

Он – символ, и не в нем дело. Плоть жива, но слаба, золото мертво, но могущественно, способно развращать плоть, но само по себе беспристрастно. Его можно с точностью измерить в унциях. А плоть кровоточит, сердце тоже, особенно сильно – когда его предают, когда любовь изменяет и ее лилии увядают.