Кристофер Раш - Завещание Шекспира

И, содрогнувшись, я поспешил уйти.

В конце концов она нас обоих заразила сифилисом, что было неминуемо, и, больной и телом, и душой, я уехал лечиться в Бат. Я был жалким и унылым пациентом. Утратив разум, я был неизлечим, безумен от не проходящего смятения. Я мог выжечь рану, только говоря о ней в стихах, и бороться с болью только горшей болью. Изнуренный трудами, я хотел уснуть. Я вернулся к Гарри с затаенной незаживающей раной в сердце.

Как было на зиму похоже это время, которое провел с тобой я не вдвоем. Что за мороз и мрак спускалися, как бремя, и как все вдруг в глаза глядело декабрем.

Он встретил меня, покаялся и одарил деньгами, большими деньгами. Прося прощения, он не скупился – вот тогда-то я и купил себе долю в только что созданном театре «Слуг лорда-камергера». Чума наконец-то решила, что с Лондона довольно горя. Вновь открылись театры. Настало время оставить позади мою личную чуму и те две любви отрады и мучений – две безнадежные мои любви. Я любил мужчину, которому я был неровня, и желал женщину, которую не в состоянии был уважать. Сонеты стерли из моей жизни и вытеснили из моего сердца мою жену, покинутую и преданную мной – а ведь она была лучше, чем та женщина, которая предала меня, та, что была, коварна, как вода.

В октябре 94-го Гарри достиг совершеннолетия, и ему пришлось заплатить Бергли за нарушенное обещание жениться на его внучке. Штраф в пять тысяч фунтов едва не разорил его. Но вскоре настал его час: он отправился в плавание в составе команды своего кумира Эссекса. По иронии судьбы в нее также входили Уильям Ланьер и молодой Джон Донн. Он стал капитаном антииспанской экспедиции на Азорские острова и так долго прощался со своей новой возлюбленной, Элизабет Верной, что та забеременела. Позволив испанскому флоту ускользнуть без боя, Эссекс вернулся с позором. А вот Гарри удалось потопить военный корабль, и он стал любимцем флота и предметом гордости своей молодой жены.

Теперь он был семейный человек, нехотя отрастил бородку и с годами утратил красоту.

И души у него тоже поубавилось. Он превратился в политика и члена Тайного совета и в одного из тех холодных и властных людей, которые, унаследовав землю, не проявляют ни малейшей кротости. Наши пути разошлись. Печально, когда проходит любовь. Ее больше нет, а то, что остается – кивок при встрече, становится особенно мучительным напоминанием о том, что когда-то было между нами, о том, что мы когда-то знали, о том, кем мы когда-то были друг для друга.

Ответь мне, Фрэнсис: куда девается любовь? Куда уходят страсть и красота? Любовь, начиная хворать и чахнуть, становится натянуто учтивой. Лучше уж совсем ничего, чем эта пустая вежливость, холодное и неловкое узнавание, которое переполняет тебя сожалением и грустью. Встречаясь на улице, вы произносите что-то совершенно незначащее, пустое, как будто разделенные огромным пространством. Все прошло, ничего не осталось. Вот что делает с нами жизнь; вот что она сделала со мной и с третьим графом Саутгемптоном, от которого я когда-то был без ума, с моим Гарри.

Прелестного мальчика больше не было.

– Вот так история, Уилл, пищи для сонетов у тебя было предостаточно.

Древнейшая на свете история трех людей, вечный треугольник. Мне этой истории хватило не только на сонеты: откуда, ты думаешь, взялись Леонт и Отелло?

– Но они ведь были позже?

Поэт копит переживания, откладывает их про запас. Иногда они наплывают вновь и терзают его. В то время я еще только пробовал свои силы в драматургии. Вместе с молодым Бербиджем, в то время королем актеров, и комиком Кемпом я решил вступить в труппу «Слуг лорда-камергера». В дождливое, но уже свободное от чумы лето 94-го года «Слуги адмирала» обосновались в «Розе», а мы – в «Театре». Из моего нового жилища в приходе Святой Елены, меньше чем в четверти мили от «Театра», я слышал крики бедламцев за лондонской стеной, приглашающих каждого прохожего в театр безумия. Большей частью их крики пропускали мимо ушей – кого интересует лай бешеной собаки? Но безумие великих заслуживало внимания, и я много писал о нем в своих пьесах.

Ты думаешь, я сидел и плакал у рек бишопсгейтских? Лил слезы каждый раз, когда вспоминал Генри? Нет, я сидел и обдумывал, где будет происходить действие моей следующей пьесы: в Вероне пышной, в одержимой наживой Венеции, в тихом состоятельном Бельмонте – не имело особого значения. Истинным местом действия был Лондон, и ход пьесы уже выстраивался у меня в голове, как будто в прошлом, но на самом деле в настоящем, ожидая момента, когда она воплотится в жизнь, в будущее. Пьеса была у меня в черепке – зрелище вырванного из груди сердца, души, перемолотой в адских жерновах, и разума, готового со всем этим справиться. «Слуги лорда-камергера» были звездами дивного нового Лондона, очистившегося от заразы и готового для покорения. В следующие двадцать лет двумя геркулесовыми столпами моей жизни стала работа в театре и получение прибыли, и они поглотили меня целиком. Они снабдили меня необходимыми подпорками. Опираясь на них, я чувствовал себя Самсоном, на которого снизошла Божья благодать, прикосновение Господне, – то было вдохновение.

– Ты полагаешь, вдохновение – от Бога?

Прокаженные считают, что проказа – Божье прикосновение. Помнишь Лазаря? У прокаженных особые отношения с Богом – ты избранный. Без сомнения, я тоже был прокажен. А заболев проказой, ты либо несешь свой крест, либо один за другим выдергиваешь из него гвозди. Каждая пьеса, которую я написал, была таким выдернутым гвоздем. Не было бы пьес – не было бы гвоздей.

– Получается, что тайна вдохновения в страдании?

Сочинительство – это своего рода болезнь. Счастливые люди не пишут пьес, счастливые люди играют в мяч.

– Выходит, твой «Сон в летнюю ночь» написан несчастным человеком. Неужели!

Именно поэтому, Фрэнсис, ты не художник, а адвокат. Когда Бербидж играл Основу, он осознавал иллюзорность жизни, ее комедийную поверхность и трагическую сущность, все яркое так быстро исчезает, когда его поглотит бездна мрака. Он все понимал глубже, чем Кемп, и умел заставить Основу звучать, как Гамлета, в мире, где плотники разговаривают, как боги. Видишь ли, Фрэнсис, нужно иметь мудрость, чтобы понять бездонную глубину сна Основы. И, сам того не подозревая, Бербидж обладал такой мудростью. Он понимал, что пьеса с феями и ремесленниками-актерами только выдает себя за комедию. Он понимал, что если выбор всем хорош, – война, болезнь иль смерть всегда грозят любви и делают ее, как звук, мгновенной, как тень, летучей и, как сон, короткой…

– Так молния, блеснув во мраке ночи, разверзнет гневно небеса и землю.