Кристофер Раш - Завещание Шекспира

– Прошу вас, играйте дальше, не останавливайтесь, – прошептал я осипшим голосом.

Она снова взглянула на меня.

– А это позвольте мне решать самой.

Дерзкая женщина. Похотливая ухмылка. Хитрая венецианская потаскуха.

– Коль музыка, ты – пища для любви, играйте громче.

Гарри застонал.

– И пусть, насытившись, желанье звуков от полноты зачахнет и умрет.

Она слегка кивнула в молчаливом согласии, а потом с притворной скромностью куртизанки склонила голову набок и сыграла еще раз заключительные аккорды «Дороги в Уолсингем».

– Еще раз тот напев, он словно умер!

Словно умер? Я напророчил себе судьбу. Я погиб. Я вошел в залу околдованный, прельщенный источником заразы. Я был как Понтийское море [132] Аллюзия на «Отелло» (акт III, сцена 3), указывающая на безудержность желания героя. , и ни один отлив не мог бы повернуть меня вспять. То была не любовь, то была страсть – не простая похоть, как в борделе Негритянки Люси, а что-то грязное и зловещее. Я понимал, что она приведет меня к отчаянию и даже безумию, но я уже хлебнул зелья и был неизлечимо болен – на дне кубка был паук. Стоя у клавесина в тот зимний вечер, я хотел лишь одного: чтобы черная волна ее волос накрыла меня, словно мантия, и вслед за ее губами спустилась вниз по моей груди и животу.

Не останавливаясь, она заиграла «Гринсливс», напевая под музыку:

Клавиши целовали ее легкие белые пальцы, и под густой копной ее смоляных волос в мерцающем свете розовели матовые щеки. К тому моменту, как она пропела все восемнадцать куплетов, начало смеркаться, но на последнем куплете она театрально замедлила темп и пропела его особенно жалобно, несмотря на прерывистое дыханье:

И с этими словами, еще играющими на ее ярко-красных губах, она грустно и задумчиво посмотрела мне в глаза. Какая актриса! – И какой я был простофиля! Я знал, что она притворялась, но в голосе ее было волшебство: Пением своим она бы медведя сделала ручным. Она закончила припевом, который пропела в таком быстром темпе, что вся баллада не заняла и пяти минут. Она сняла руки с клавиш подчеркнутым жестом, переводя дыхание, откинулась на спинку стула и, сверкнув черными глазами, рассмеялась.

Гарри принял привычно-высокомерный вид:

– Может, еще и спляшете?

Он опирался о косяк распахнутой двери и присовокупил скучающий зевок к ироническому замечанию. Эхо последних аккордов все еще трепетало в воздухе, наполненном горением свечей. Не обращая ни малейшего внимания на его очевидное презрение, она резво поднялась и протанцевала шагов сорок, вращая поднятыми в воздухе руками. Когда же она остановилась перевести дыхание, недостаток в ней стал совершенством: едва дыша, она дышала красотой.

– Я, господа, перетанцую любого!

– Вы имеете в виду танцы с развалиной Хансдоном? – усмехнулся Гарри.

Он явно желал ее, и это меня настораживало и раздражало.

– И такого полного сил мальчишку, как вы, тоже!

Граф пропустил мимо ушей оскорбление его титула и возраста и ответил просто:

– Чем же вы подтвердите такие голословные утверждения?

Намеренно грубо игнорируя ее, он преувеличенно громко прошептал мне через комнату:

– Представь себе, она заставила даже Кэри вытащить свое старое орало. Он ее вспахал, и она дала всходы.

Ее ответ был быстрым и точным, как удар бича:

– И с тех пор в одну ночь я затупляла плуги поновее вашего, мой юный сэр.

Гарри фыркнул.

– Ну так покажите нам тогда, что у вас там есть – вашу борозду.

– Не сейчас, мой маленький пахарь, я готовлюсь к выступлению перед королевой.

– А вы уж решили, что я имел в виду что-то неприличное? – поинтересовался он.

Ее щеки пылали в колеблющемся свете свечей.

– Не важно, что я думаю, милорд. Обязанности двора важнее дел постельных.

Гарри улыбнулся, а я стоял уставившись на нее – намек был слишком явным. Актер во мне пришел мне на подмогу.

– Не лечь ли на колени мне к тебе?

– А это еще что такое, господин Шекспир?

– Ничего.

Сладка и мысль в ногах у девушки лежать.

– О! – вмешался Гарри, издевательски хохоча и преувеличенно артикулируя звук «о». – Ты ее еще не познал, а она уже знает твое имя.

– Это, господа, потому что я все -знайка.

– Тогда, сударыня, мне и в самом деле хотелось бы узнать вас получше.

Гарри надоела игра словами.

– Мадам, вы едва сносная клавесинистка, но виртуозная блудница. Пойдем, Уилл, оставим клавесины девам, а потаскушек – бренчащим на них простолюдинам.

И он с силой вытолкнул меня из залы.

Она продолжала стоять, смеясь и подбоченившись, с откинутой головой и раскрасневшимися щеками. И еще долго после того, как мы вышли из Уайтхолла, ее смех эхом отдавался в коридорах моего воображения.

Я испытывал нечто большее, чем желание, и безжалостнее, чем любовь. В этом было что-то дьявольское, злодейское. Похоть? Его слова о ее пристрастиях были как влага, вызывающая проказу, влитая мне в ушную раковину и отравляющая меня. Когда в тот вечер мы с Гарри ускакали в темноту, всем моим существом владело одно мучительное стремление. Чума настигла меня в своей самой заразной форме – моя единоличная черная смерть.

Я упросил Гарри воспользоваться его титулованностью, чтобы он написал ей от моего лица, и он не задумываясь оказал другу любезность. Неизвестный провинциал и сочинитель пьес умирает от желания провести хотя бы час с куртизанкой высшего класса, чтобы ублажить свою плоть и самолюбие. Отчего же ему в этом не посодействовать? «Когда подойдет моя очередь, я тоже пересплю с ней, а потом удалюсь, удовлетворенный своим триумфом, и это нисколько не повредит нашей дружбе», – думал Гарри.

Он дразнил меня нещадно.

– Мясо, мясо! скажи мне, как могло ты сделаться рыбой? Бедняга Уилл, влюбился в пару сисек, ранен черными глазами белолицей девки, голова его прострелена любовной песнью! Повесился на подвязке после нескольких куплетов «Уолсингема», четвертован «Гринсливс». Какая жалость! Кто бы мог подумать? Потаскушка заливается румянцем и дышит, как пойманный воробей. Она всего лишь игрушка прихоти, порочное созданье, белянка резвая с густою бровью, с кругами смоляными вместо глаз. И, клянусь Богом, одна из тех, что удовлетворят тебя за шесть пенсов и одну песню. Отменнейшая шлюха. А ты по ней вздыхаешь да и вообще чуть дышишь.

– Чтоб сгнить твоим губам за эти речи, прелестный Гарри!