Кристофер Раш - Завещание Шекспира

– Выводи ее на сцену – пусть сыграет свою роль.

Она играла саму себя, исполняла эту роль со всеми. Позволь представить тебе, Фрэнсис, Эмилию Бассано, дочь Маргарет Джонсон и Батиста Бассано, одного из итальянских музыкантов ее величества. Она была шестью годами младше меня. От матери она унаследовала бледно-матовый цвет лица, а от отца – черные как смоль волосы. Ее отец умер еще до того, как Бербидж основал «Театр». Его похоронили в Бишопсгейте. В тот год, когда я прибыл в Лондон, ее мать отправилась вслед за отцом. По пути в Шордич я наверняка неоднократно проходил мимо их заросших цветами могил.

– Остаться без отца в шесть лет и круглой сиротой в семнадцать? Она достойна жалости.

Музыка и похоть были у нее в крови, в игре на клавесине она была чародейкой, и ее прилежное музицирование привлекло внимание нашей девственной королевы. В отличие от королевы, она так же усердно практиковалась и в постельных упражнениях, и поверь мне, если ты не побывал в постели с Эмилией Бассано, ты в этой жизни ничего не испытал. Это знали все, да и какой молодой мужчина не захотел бы ее?

– И старый тоже, а, Уилл?

Особенно старый. Лорд-камергер Генри Кэри (барон Хансдон, племянник Анны Болейн) был на полвека старше ее, когда она стала его любовницей. Он купил ей роскошную квартиру и ежедневно навещал ее там, чтобы потешить свою похоть. Он поставил жесткое условие: если его древний жезл окажется плодовитым в ее лоне, она съедет с квартиры и выйдет замуж. Ей предоставлялось самой заботиться о камергерском семени, и если его старая стрела попадет в мишень, в этой непреднамеренной меткости будет повинна Эмилия.

Их связь длилась пять лет, что само по себе было чудо. Служанки судачили, что старик Хансдон был феноменально стоек и неимоверно сластолюбив и никакой другой мужчина не выдержал бы таких марафонов. В свободное от визитов время, когда он был занят государственными делами и его старческий взгляд был обращен в другую сторону, она блудила с многочисленными любовниками. В конце концов она забрюхатела, и ей пришлось выйти замуж – «чтобы соблюсти приличия», как деликатно выразился старый хрен.

Его выбор не вызвал у нее восторга: королевский музыкант Уильям Ланьер, или, как безжалостно выразилась она сама, «жалкий тренькалыцик и ничтожный менестрель» – она любила хлесткие выражения. Все вернулось на круги своя, и она снова оказалась среди придворного мелколюдья, как ей казалось, на одном уровне с женой какого-нибудь лавочника – совсем не то, к чему она привыкла. С ублюдком Хансдона в разбухшем брюхе и женихом-музыкантишкой у алтаря она была посмешищем двора, и свадебные колокола звонили фальшиво и надрывно.

– И вот тогда-то ты в нее и влюбился – когда она была на самом дне унижения?

Когда гонимый и людьми, и роком… Я не просто влюбился – я ощутил всю ее боль.

– Ручаюсь, все из-за похоти?

Именно так.

Все началось в один прекрасный зимний день в дворцовом коридоре. Я был с Гарри, его рука привычно лежала на моем плече (о, эта легкость прикосновений!), мы медленно прогуливались вдоль портретов поджавших губы Тюдоров после аудиенции с их нынешней представительницей на династическом троне.

И вдруг мое внимание привлекло нечто, что заставило меня остановиться. Всего лишь звуки музыки, но какой! Они обольстили мой слух, как ветер юга, что веет над фиалковой грядой, повеяв в душу сладким ароматом. Клянусь Богом, тот, кто в тот момент играл на клавесине, был мастером своего дела. Мелодия доносилась из отдаленной залы, но, казалось, лилась с небес, такая она была нежная и обворожительная. Какая-то старинная баллада, но я никогда не слышал, чтобы ее исполняли так изящно, как будто искусно вышивая. Я представил себе ангела с золотыми локонами, чьи воздушные пальцы едва касаются клавишей. Гарри рассмеялся и дернул меня за нос, потом за бороду и сдвинул мне шляпу набок: «Пойдем, пока не стемнело. Лошади готовы».

– Постой, Гарри, что это?

– Не узнаёшь? Это ж «Уолсингем». Еще затасканнее, чем «Зеленые рукава».

– Да не мелодия, а исполнитель.

– Откуда же мне знать, черт тебя подери?! Пойдем.

– Нет, извини, приятель, но мне нужно знать, кто играет.

– А!

Кто знает, как сложилась бы моя жизнь, если бы не моя настойчивость. На все Господня воля – даже в жизни и смерти воробья, в гибели поэта, в крушении человека. Но Гарри позволил мне увести себя в коридоры с гулким эхом, мимо хмурых Тюдоров, теперь уже мертвых, но все еще влиятельных, к распахнутым дверям залы, где играла она – конечно же, то была женщина! Я заглянул в залу и увидел, что мой златовласый ангел был черноголов, как дьявол.

Клавесин стоял в центре комнаты, и исполнительница сидела лицом к двери. Волна черных, как смола, волос обрамляла ее лицо, закрывая его, когда она в такт мелодии склоняла голову. За ее спиной гневным пурпуром полыхало закатное солнце, и на его фоне ее силуэт выделялся ослепительно-зловещим всполохом Судного дня. Платье дамы было глубоко декольтировано, и обнаженная грудь была на виду, выигрышно подчеркнутая модным покроем лифа, более подходящего незамужним девам. При ее положении при дворе оно было неуместным, но какая мне была разница? Даже издалека я заметил ярко-голубой рисунок вен, проступающих на этих матовых полушариях. У основания ее горла выдавалась большая родинка, черная, как сосок Люси Морган, бесстыдно передвинутый туда, где к нему мог припасть дьявол – как говорила бабушка Арден. У меня в паху вспыхнул пламень и быстро распространился по всему телу – я был в огне.

– Кто она? – сказал я неожиданно охрипшим голосом.

– Уверяю тебя, дружище, тебе лучше этого не знать. Она одна из тех, кому, чтобы привлечь воздыхателей, не нужно класть лаванду под подушку: даже запах чеснока не отгонит желающих.

И мой друг осторожно потянул меня за рукав.

– Отчего же мне нельзя с ней познакомиться?

Его губы придвинулись к моему уху и выдохнули в него слова:

– Потому что, милый Уилл, девка, играющая на клавесине, отнюдь не леди, а бывшая шлюха старика Хансдона. Ее юбка поднята для всего Лондона.

Я хотел было что-то сказать, повернув голову к темноволосой даме, но Гарри осторожно взял меня за подбородок и, повернув его к себе, заглянул мне в глаза.

– А чтобы ты получше понял, скажу кое-что еще: она содомитка. Я пытался повернуться, но он снова развернул меня к себе. Я встретился с его серьезным взглядом.

– Доступность Эмилии хорошо известна. Так что не тяни руки к этому фрукту, старина, не путайся с этой истекающей соком, растрескавшейся от спелости грушей! Предупреждаю тебя.

В этот момент блудница за клавесином доиграла пьесу до конца, подняла голову, отвела назад волосы, и с ее молочно-белого лица на меня взглянули темные, широко раскрытые глаза. Это была моя первая встреча с Эмилией Ланьер, в девичестве Бассано.