Кристофер Раш - Завещание Шекспира

– Счастливчик Уилл.

Однако этим дело не закончилось. Я сделался своим человеком в доме Гарри и занял пост устроителя развлечений в Холборне и Титчфилде, где безбедно пережил чумные времена, став его наставником, собеседником и другом. Пока театры пустовали, у меня в распоряжении был целый частный театр, популярный в саутгемптоновском кругу.

Я написал для них «Бесплодные усилия любви» и «Укрощение строптивой» и задумал «Венецианского купца» и «Ромео и Джульетту». Для них я сочинил «Двух веронцев», где описал холостяцкую дружбу с ее достоинствами и недостатками в сравнении с романтической любовью мужчины к женщине. Благодаря Гарри я сделался известен при дворе. Я высоко поднялся на колесе фортуны и парил, как мыльный пузырь, в зачумленном лондонском воздухе. У меня и в мыслях не было, что сцена для предательства уже была приготовлена. Мне казалось, настали золотые времена.

«Казалось» – как часто я произносил это слово! И неспроста – в мире, похожем на театр, многое оказывается не тем, чем представлялось. «Венера и Адонис» были успешными во всех отношениях, но потерпели неудачу в главном: молодой Гарри не бросился к балкону Бергли и не прыгнул в постель его внучки де Вер, чтобы слиться с ней в брачном танце. Я добился признания читающей публики, но не выполнил частного заказа.

– И тогда ты начал сочинять сонеты?

– Для начала напишите несколько стихотворений, господин Шекспир, речь ведь идет о важном деле – сломить непреклонность этого шельмеца.

– Это был тот же самый дворянин?

Тот самый.

– Я гарантирую, что вам хорошо оплатят ваш труд.

– Труд? Смею вас уверить, милорд, я получаю истинное наслаждение от сочинительства.

– Когда грянет зима, наслаждение не подбросит поленьев в ваш очаг, и если наш молодой шалопай в скором времени не женится, она наступит гораздо раньше, чем вам кажется. Нас всех бросят в огонь, как эти самые поленья.

«Венера и Адонис» была аллегорической пасторалью в классическом стиле. Теперь же требовался разговор начистоту, рифмованные строфы, убеждающие Гарри в пользе брака. Но как в традиционных выражениях убедить молодого человека не совсем традиционных склонностей, что пора разобраться в своих пристрастиях и остепениться?

Я начал с обычных доводов: не будь скупцом и мотом, врагом потомству и себе. Создай подобного себе, свое отражение, в противном случае, когда ты состаришься и в твоих жилах остынет кровь, никто не вспомнит о розе твоей красоты. Тебя ведь ожидает красавица, чья девственная нива не отвергнет такого пахаря, как ты, и если она даст всходы, твои сыновья встретят солнце завтрашнего дня и станут продолжателями твоего благородного рода, а не то она (то есть нива) превратится в подобие гроба. Если ты этого не сделаешь, мой мальчик, ты – потерянный день, увядший цветок, сломанное дерево, чистый лист бумаги. Неужто чудный облик твой умрет? Таков уж удел всех нас, смертных. И даже мои бесполезные стихи не смогут воздать должное твоей красоте. Никто им не поверит, а потомки скажут: «Лжет старый плут, корыстный лицемер речист, да правды нет в его речах ни слова!» Только произведенное тобой потомство подтвердит справедливость моих стихов, а ты проживешь двойную жизнь – в моих строфах и в своих наследниках.

– Целое поучение!

Так и есть. Я даже порицал его за онанизм.

– Неужели!

О, расточительный! Зачем в расцвете юном на самого себя изводишь ты свой клад? И это в самом начале, в четвертом сонете. Я быстро дошел до сути дела.

– И когда говорил о его обильном даре, отвесил комплимент его размерам.

А также пожурил за эгоизм. Дальше я воззвал к страху того, чего мы боимся больше всего, – течения времени, страху быть сорокалетним, когда тебе двадцать, страху быть пятидесятилетним, когда тебе сорок пять. А если тебе пятьдесят один год, как мне, – страху не дожить до шестидесяти или даже до пятидесяти двух. Боязнь не быть вообще, никогда, стать ничем, минусом, скрыться в беспросветной ночи смерти.

– Этого все боятся.

И я пошел именно с этой карты: молодежь не хочет стареть, а старики не хотят умирать. Только подумай: если ты не родишь сына, тебя ожидает могильная мгла, белое безмолвие костей, полное небытие.

– А что он?

Я попусту тратил чернила и бумагу, я пускал слова на ветер. Никакие строфы, куплеты, пентаметры и рифмы не могли заманить его в постель к внучке Бергли, и никакие сонеты не могли убедить в необходимости жениться.

– По крайней мере, тебе заплатили.

По шесть пенсов за сонет – поэтому я и написал их так много.

– Не очень-то щедро!

Да. Чувствовалось близкое присутствие королевы.

– Результат намного превзошел то, что она заказывала.

И Гарри тоже не остался в убытке. Содержание стихов ему не понравилось, но он одобрил художественную сторону и то, что был увековечен: сонеты были его мавзолеем, памятником, который обессмертит его имя, хотя на самом деле я пытался убедить его в обратном. Строки мои иллюзорны, говорил я ему, а время быстротечно. Поэт создает призрачные миры, которые всего лишь вымысел, обман, бесполезное фразерство, уловка разума и игра фантазии. Будущие поколения не поверят моим словам, приняв их за поэтические страсти. Страницы моих стихов рассыплются в прах, их унесет ветер, а я сам прослыву выдумщиком и жалким старомодным рифмоплетом.

– Ты искренне верил в то, что писал? Ты и сейчас в это веришь? Конечно, верил, а Гарри нет. Он считал меня гением, и ему хотелось, чтобы я говорил не о браке, а о нем самом и его юной красоте.

– И сонеты поменяли направление.

Безработным актерам и сочинителям шестипенсовых сонетов не пристало пререкаться с аристократами. «Обессмерть меня в стихах, расскажи обо мне потомкам», – просил меня он. Я не верил в силу очарования своих стихов, но попал под воздействие других чар – его собственных. Я был околдован. Я пытался скрыть от себя этот факт – тщетно. В один прекрасный день я вынужден был признаться себе: я его боготворил. Я был влюблен.

– Как я сравню тебя с роскошным летним днем?

Теперь в разговор вступило мое сердце. Я писал от самого сердца. Я обожал этого бесенка.

– Это не трудно заметить. – Фрэнсис пошарил у себя в кармане. Что ты имеешь в виду? Что это у тебя там?

– Не борозди морщинами лица моей любви.

Оставь, Фрэнсис.

Он стоял у моей кровати, сжимая в пухлой руке пиратское издание Торпа моих сонетов, и, послюнявив палец, перелистывал страницы любви, которая, казалось, продлится вечно. На самом деле она длилась меньше двух лет.

Где ты взял эту книгу?

– Мне дала ее госпожа Энн.

Понятно. Прошу, не сыпь мне соль на рану, это меня убьет. Она знает, где я ее храню, – а ведь она едва умеет читать!