Кристофер Раш - Завещание Шекспира

– Переводчика Монтеня?

И гувернера графа Саутгемптона. Флорио был еще одним сочинителем, который не пережил 92-го года. Его жена давно уж поняла, что Флорио обитал в мире слов. Именно так он назвал свой словарь и ежевечерне окунался в лингвистическую стихию, в своем мирке, вдали от черного флага, к которому его должно было бы тянуть, как мошку к луне. Ночь за ночью одержимый словами и посвященный в тайны грамматики ученый-эрудит оставлял жену одну в постели, и, пока он ночи напролет выискивал происхождение итальянских корней, я заполнял неучтивое отсутствие Флорио тем же способом, что и отсутствие Ричарда Филда.

– На моей супружеской постели он исполнял обязанность мою. Согревал ее теплом своего тела? Понятно.

Кто-то же должен был это делать – слишком холодна была супружеская постель.

Но как ты?..

Саутгемптон взял меня под свое крыло, когда я посвятил «Адониса и Венеру» ему – Генри Ризли, третьему графу Саутгемптону и барону Титчфилдскому. Посвящение было принято. Чума была несчастьем, без которого не было бы моего счастья. Я стал одним из домочадцев графа. Мы проводили много времени вместе…

– И с восходящей «Венерой». Не многовато вас там было?

«Венера» появилась, когда закрылись театры, и если бы я не написал эту поэму, чума в мгновенье ока превратила бы меня в нищего. Странно, но во время чумы я не писал трагедий. Трагедий с избытком хватало на улицах, в домах и общих могилах. Людям не нужно то, что у них в излишке. Когда ты по горло в дерьме, не хочется напоминаний о том, какая дерьмовая у тебя жизнь. Моя «Венера» дала лондонцам облегчение и освобождение от ежедневных ужасов, которые их окружали. Я был окном в почти забытый мир классической пасторали, описывающей языческую любовь.

– Поэма имела громадный успех: ты был сенсацией. Даже я, скучный адвокат, купил экземпляр.

Молодежь была от нее без ума, студенты брали ее с собой на свое убогое ложе, даже упоминали обо мне в своих дневниках, не считая ниже своего достоинства рассыпаться в похвалах У. Ш. Внезапно я стал сладкоголосым господином Шекспиром, достойным рукоплесканий, восторженных почестей и громких похвал. А то, что она выдержала двенадцать изданий, говорит само за себя.

– Лично мне больше понравилась твоя следующая поэма, «Лукреция».

Да, серьезным людям она больше пришлась по вкусу. Такие умные, хваткие и сообразительные люди, как ты, Фрэнсис, предпочитают благочестивую римскую матрону сладострастной богине. Но готов биться об заклад, что для чтения на досуге эти образованные и рассудительные души украдкой брали с собой в постель «Венеру», которая вышла в свет за год до «Лукреции», – на всякий случай, чтобы не быть застигнутым врасплох ночным желанием, – и сотни свечей оплывали и капали над ней в уединенные ночные часы.

– Да, Уилл, для рая ты действительно не готов.

Чумные годы убедили меня в одном, Фрэнсис: лондонской публике нужна была не драма. Слишком она мимолетна, она всегда – здесь и сейчас. Мне стукнуло тридцать. Я обдумал свое положение – драматург без театра – и сделал подобающие выводы. Нужна была не пьеса, а поэма. Совершенно необходима. Такова была непреложная истина 1593 года.

– Смена карьеры: развлекать не толпу, а благородного господина! Я готов был к переменам. В начале театрального сезона злополучного 92-го года кое-кто постучал в мою дверь.

– Господин Шекспир? – произнес посетитель. – Я представляю даму, чье имя вы в скором времени узнаете, а кроме нее сэра Уильяма Сесила (он же лорд Бергли), лорда-канцлера королевства, и, таким образом, саму ее величество королеву. Вы не могли бы уделить мне немного внимания?

Я слушал его внимательно. Внутри у меня все сжалось. То, что он принадлежал к благородному сословию, я понял еще до того, как заметил унизанные кольцами пальцы, а также воротник и кружевные манжеты, расшитые жемчугом, но его слова заставили меня заволноваться. Мой посетитель улыбнулся и твердо положил мне руку на плечо, то ли желая меня успокоить, то ли приказывая присесть. На нем были очень дорогие перчатки.

– Не стоит так тревожиться. Просто выслушайте меня, Уилл. Можно мне вас так величать? Видите ли, дело совсем простое. Я знаком с одним молодым человеком, который в настоящий момент чувствует себя нерасположенным жениться. Само собой разумеется, девятнадцатилетний мужчина не желает стеснять себя узами священного брака. Естественно и то, что до того, как он остепенится и войдет в управление своими поместьями, ему хотелось бы пожить для себя. Ведь всем известно, что, несмотря на свои безусловные преимущества, священный брак все же имеет некоторые недостатки. Но в данном случае речь идет о молодом Генри Ризли (третьем графе Саутгемптонском и бароне Титчфилдском). Его отец умер двенадцать лет назад, и, пока молодой Генри не исполнит свой долг и не произведет на свет наследника, четвертого графа не предвидится. А юридически это возможно только в законном браке. Как понимаете, незаконнорожденные не в счет.

– Но, позвольте, какое это имеет отношение ко мне?

– Я вижу, господин Шекспир, вы внимательно меня слушаете, а посему позвольте мне объяснить…

Вот так все и началось.

Так в мою жизнь вошел, подобно чуме, ворвавшейся в Лондон, Генри Ризли: по-женски красивый, самовлюбленный, честолюбивый, известный и богатый, баснословно богатый – в недалеком будущем, когда вступит в наследование. Парень без красотки – Генри Ризли.

Мне послышалось, что придворный посланец произносил его фамилию «Рислей», с пренебрежением подчеркивая свистящий звук, хотя носитель этого имени склонен был произносить его «Расли» – предпочтение, которое, вероятно, выдавало его тщеславие. А для поэта, зачарованного игрой слов и звуков, это было удачной поэтической находкой: «чтоб роза красоты цвела из года в год».

– Ты зашифровал его имя!

Мой юный Гарри и в самом деле был красив, как роза.

Его грубоватый подростковый юмор придавал ему особое очарование. Он пообещал, что мне больше не придется расшаркиваться и кланяться никому, кроме него, и что я больше не буду нуждаться в деньгах, и, несмотря на шутливый тон, в этом он был серьезен и сдержал свое слово.

Сам себя он называл «Генрих Третий».

– Насколько он был тебя младше?

На десять лет, он был 73-го года. У его отца были две опасные наклонности: католичество и гомосексуализм, он отсидел в тюрьме за участие в восстании 69-го года аристократов-католиков из северных графств и умер молодым при загадочных обстоятельствах. Возможно, не таких уж и загадочных, учитывая, что он когда-то помогал Кампиону. Он завещал огромную сумму денег некоему Томасу Димоку, простому слуге (злые языки болтали, что он прислуживал своему хозяину весьма определенным способом).