Кристофер Раш - Завещание Шекспира

– Господин!

Да, моя прелестная Элисон.

Она стояла рядом со мной, держа в руках тарелку бесценного пирога. У нее всегда такой нежный голосок – даже Фрэнсис подметил, – это так очаровательно в женщине.

Но сейчас не это главное. К черту этот пирог! Поставь его в сторонку. Я хочу, чтобы ты выполнила одну мою просьбу.

Она застенчиво улыбнулась. «Это не то, что ты думаешь, ангельские твои глаза», – подумал я. Она глядела глазами ангела на отдыхе.

Взгляни-ка на этот ключ (я снял его с веревочки, висящей у меня на шее). Открой вон тот шкаф, левый ящик, верхняя полка, принеси-ка мне кошелек, который там лежит. Ну, не бойся.

Она стояла в нерешительности. Примерная девочка. Но выполнила приказание и вытрясла содержимое кошелька на одеяло передо мной. Блестящие монеты тихо звякнули.

Ты умеешь считать, Элисон?

– Да, господин.

Сколько их здесь?

– Двенадцать, господин.

Двенадцать чего?

– Не знаю. Я таких никогда не видела.

Это кроны. Двенадцать золотых крон – все до единой настоящие, ни одной фальшивой.

– И что с ними сделать?

Это тебе, детка. Когда я умру, когда меня не станет, они обеспечат тебе существование.

Она подняла тонкие пальцы к лицу и расплакалась. Я быстро протянул руку и положил ее поверх ее руки.

Прекрати, Элисон, слышишь?

Грудь ее затрепетала, и я почувствовал, как она подымается и опускается под моей рукой. Я не убрал руку.

Птичка успокоилась, но отрицательно покачала головой, отказываясь от денег. Я напустил на себя свой строжайший стрэтфордский вид и проговорил:

– Собери монеты, Элисон, положи их назад в кошелек и никому о них не рассказывай.

Она повиновалась и беспомощно протянула мне кошелек, как бы вопрошая, куда его спрятать.

Конечно же, в лиф платья, куда же еще?

Она посмотрела на меня серьезными блестящими глазами и начала развязывать шнуровку.

Не стоит особенно церемониться, девочка, просто спрячь их, и все.

Но вместо того, чтобы приготовить гнездышко для золотого яичка, она решила отблагодарить меня единственным доступным ей способом. Трудно было бы попросить небеса о чем-либо лучшем. Передо мной возникли два райских холма, таких душистых, когда их целует влюбленный или, как пчела хоботком, ищет губами дитя. Благодарю тебя, Боже, за женскую грудь! Эти круглые башенки диковинных королевств, которых должны касаться лишь языки ангелов. Они – via lactea, голубки на высоких карнизах, дождевые капли плоти, виноград Гефсимании, воплощение слез Христа. Они – мужские грезы.

И, как грезы, они являются в тысяче форм и очертаний, которых я немало перевидал на своем веку, – опушенные персики, крошечные лимоны с выпуклыми пупками, дыни, которые вот-вот лопнут, как готовящиеся разорваться бомбы, сморщенные покачивающиеся мехи с вином, вымена, висящие так низко, что ими можно было бы грести туда-сюда по Темзе, как лопастями королевской баржи. Соски, которые пучились на тебя, как глаза рака, или набухали, как мужские органы, соски нежные, как бутоны роз весной, или жесткие, как зимние крабы, соски как морские анемоны, прилепившиеся к утесу, созданные для проголодавшихся ртов неистовых моряков, потерпевших кораблекрушение на чужеземном побережье и жадных до русалок, экзотической пищи океанских богов, и ореолы как сияющие нимбы вокруг голов святых…

– Господин.

Прости меня, Элисон, я задумался…

…о других грудях. Но ни одни из них не могли сравниться с прелестью, которую сейчас предлагала мне Элисон, склонившись надо мной так, чтобы я мог принять их благодарными губами и руками. Никакие груди не могут быть прекраснее тех, что утешают умирающего. Груди Элисон возвышались надо мной – небольшие, но круглые и упругие, такие невесомые, небесные тела, парящие в воздухе, случайные яблоки, изящно оброненные на Еву и на саму святую Мадонну.

В былые времена я бы принял их тяжесть, утонул бы в этой груди и вознесся бы на небо. Но сейчас – сейчас меня не объяла дрожь похоти, а она продолжала стоять передо мною, невинно-чистая и безмятежная. Я протянул к ней руки и трепещущими пальцами взмахнул на них, как будто они были двумя вспорхнувшими с жердочки перепуганными голубицами. Она взглянула на меня грустными глазами.

– Господин, жаль, что у меня нет для вас молока.

Соски, как блестящие каштаны, как два только что родившихся детеныша крота, – сама невинность.

Я покачал головой.

– Вы на меня сердитесь, господин? Вам не нравится?

Это молоко сердечных чувств, Элисон. О, если б ты, моя тугая плоть, могла растаять, сгинуть, испариться. И кожи не коснусь белей, чем снег и глаже алебастра…

– Господин!

Зашнуруйся, Элисон, да побыстрее, и положи деньги там, где много лет тому назад были бы мои губы. Будь счастлива и вспоминай меня иногда.

– Благодарю вас, господин.

Нет, тебе спасибо, Элисон. И скажи моему толстяку адвокату подняться наверх, чтобы закончить наше с ним дело. А то не вернуться ему в Уорик засветло.

– Если дело так пойдет и дальше, то обжора-адвокат останется у нас на завтрак!

Фрэнсис вошел, улыбаясь, как раз в тот момент, когда Элисон закончила зашнуровываться и поспешила уйти. Он казался еще толще, чем обычно.

– Подкралась тьма во время разговора. И мы должны природе подчиниться и дать себе хотя бы скудный отдых. Все ль обсудили мы? И что это ты такой довольный? И даже не притронулся к пирогу.

Есть вещи намного лучше пирога. Фрэнсис, я побывал в раю.

– Уже? Так чего ж ты вернулся? Я думал, что оттуда ни один еще доселе путник не возвращался.

Ах, пожалуй, я останусь здесь, потому что рай – это ее губы, и только она…

– Элисон?

Я имел в виду Елену – Прекрасную Елену. Троянскую царицу Марло. Фрэнсис скрестил руки на груди, кивнул на дверь и сурово посмотрел мне в глаза.

– Ты тут себя хорошо вел или как?

Я предавался воспоминаниям.

– Да ты опасный старикан. После того как мы закончим наше дело, тебе еще придется отчитаться пред Всевышним. Говорят, тебе есть в чем покаяться. У тебя есть время, у Марло его не было.

Марло скончался от политики, Фрэнсис, пружины которой еще более загадочны и непостижимы, чем сама чума, – а ведь трудно представить себе мир, свободный от болезни и от политики.

– Сдается мне, тебе надо свыкнуться с мыслью о жизни без женщин, дружище. Ты забыл, что на небе секса нет? Начинай привыкать сейчас.

Тогда рай не для меня. И что такое мир без женщин: ни горячки страсти, ни инициалов, вырезанных на коре дерева, ни жестокого пламени любви, ни богов, сходящих с ума от очарованья смертных, – немыслимо! Потому что если и есть что-то хуже чумы – и поверь мне, Фрэнсис, есть, – это чума любви. От бубонной чумы умирают за три дня, а чума любви ломает тебя, как дыба.