Ольга Неклюдова - Последняя командировка

Дмитрий Николаевич проснулся. Он увидел Лидию Михайловну в странной полусогнутой позе. Она держалась за поясницу и стонала, закусив губы и бледнея. Светать еще не начинало. Дмитрий Николаевич вскочил, растерянный и смущенный.

— Мне плохо, — пробормотала она, — плохо. Кажется, началось. Но, честное слово, я не могла оставаться в Озерцах. Даже здесь, в вагоне, мне как-то легче. На людях. Мне очень страшно было там, в Озерцах — глухо… Ох, простите, пожалуйста, что я вас разбудила. Ох, что ж со мной теперь будет? — Она было заплакала, но сильная схватка заставила ее забыть обо всем, кроме боли, и слезы высохли, не успев пролиться. В вагоне поднялась суматоха.

Пришли обе проводницы. В двери купе заглядывали разбуженные пассажиры. Валя опять принялась бранить Лизу, требуя, чтобы женщину высадили на следующей станции. Многие поддержали ее:

— Там ее в больницу возьмут.

— Не надо в больницу, я к маме поеду… — крикнула Лидия Михайловна.

Лиза решила:

— Не станем высаживать. В четвертом вагоне едет врач. Сейчас я его приведу…

Продолжая браниться, Валя зажгла фонарь и надела шинель — в окне мелькали огни приближающейся станции…

Дмитрий Николаевич сидел в чужом купе. Куда-то исчезли старички и Надя, а он сидел среди незнакомых, которые, приняв его почему-то за мужа Лидии Михайловны, упрекали, советовали и расспрашивали.

Он вывел их из заблуждения и замолчал, делая вид, что дремлет. Кругом негромко жужжали человеческие голоса, доносились вскрикивания и стоны роженицы, и время от времени в полуоткрытую дверь видно было, как пробегала Лиза в белом халате то с полотенцем в руках, то с чайником.

Ее останавливали, расспрашивая, и она всем отвечала одно и то же:

— Роды идут нормально. Я объявлю, когда родится. Поезд мчался, заглушая стуком колес все прочие звуки. Валя на каждой станции выходила с фонарем, и лицо у нее было надутое. Родами она не интересовалась. Брезгливо кривила губы, когда к ней обращались с вопросами.

Поезд шел, прорываясь сквозь лес, и ветки деревьев хлестали в окна. Было сухо и холодно.

На рассвете родился мальчик. Паровоз возвестил об этом громким гудком. Внутри вагона внезапно наступила тишина: весь вагон заснул вместе с усталой женщиной, ее сыном и доктором.

Лиза не легла однако. Она была возбуждена и словоохотлива:

— Смотрите, как хорошо началась моя дорожная судьба. Я никогда не забуду этой ночи. Ребенка мне дали прямо на руки, и он был как будто моим.

Теперь на нее напал приступ откровенности. Она принялась рассказывать о детстве, о школе, которую недавно оставила. Дмитрий Николаевич, задумавшись, упустил нить рассказа. Он насторожился только при последних словах:

— …Леня Поярков. Я еще в школе училась, когда он появился у нас в городе и стал выступать как поэт…

— Какой Леня Поярков? — переспросил Дмитрий Николаевич.

Лиза думала, что ее слушают с таким же интересом, с каким она рассказывает, и спохватилась: «Говорю, как подруге, а он просто старик… Молчать надо. Пережить в себе».

— Так кто же этот Поярков?

— Студент. Сейчас он учится в Москве… Я пойду взгляну на ребенка…

— Нет уж, коль начали, продолжайте. Вы были влюблены…

— Неинтересно. Все, как у всех. Но вы сами просили — помните? А вообще посторонним таких вещей не рассказывают. Я глупа, должно быть…

Она опять хотела уйти, но Дмитрий Николаевич удержал ее, обещав, что в Абакане — где они непременно встретятся, — он слепит ее с ребенком на руках, и поставит высоко, под самые небеса, над самым высоким зданием города.

Она представила себя стоящей под небесами и Леню Пояркова, который смотрит на нее, задрав голову.

В Иркутске Дмитрий Николаевич обедал. Он заказал бутылку сухого белого вина и выпил ее почти всю. Он обедал с удовольствием, какого давно уже не испытывал при еде. Да, давно не было у него этого ощущения нетерпеливой жадности, с которой он просматривал меню, вдыхая специфический запах ресторанной кухни. Он ел и думал о том, что люди, жалующиеся на недомогания старости, преувеличивают. Вот ему исполнилось пятьдесят лет, а он никак ее тягот не чувствует, живет пока еще по-прежнему: ест все без раздумья и страха, пьет вино и смотрит на женщин не отеческим взглядом. И он может понравиться Лизе, да, да, в его власти заставить ее полюбить себя.

Потом он закурил, расплатился с официантом, дав ему «на чай». Тот принял с достоинством и без раболепства. Было уже два звонка, и пора было идти в вагон, но ему нравилось сидеть здесь, под пыльной и чахлой пальмой, среди вокзальной сутолоки. Вокруг него кричали и суетились. У дверей зала ожидания выстроилась очередь с чемоданами и сумками, а он сидит себе преспокойно и пойдет перед самым третьим звонком, не спеша, покуривая на ходу. А если поезд тронется, он с разбега вскочит на подножку.

Здесь, в Сибири, здоровый воздух, и хорошо, что он уехал из дома.

Он уже непохож на того грузного мужчину с мешочками под глазами, который прогуливался с собакой в ветреный октябрьский вечер. А сколько времени прошло с тех пор? Да всего четыре-пять дней. Он чуть было не заболел от продолжительного сидения дома. Он вообразил себя стариком, а жена своими заботами так часто напоминала ему об этом. Женщины стареют тяжело и так внезапно!

Он вспомнил назойливое общество Татьяны, в присутствии которой он всегда чувствовал себя перед кем-то провинившимся и ожидающим наказания… Вспомнил вечер, в который принято было решение уехать. Сумерки, Рекса, дворничих, сгребавших листья, и ощущение пустоты и грусти, когда весь мир показался опустевшей квартирой, а палисадники возле коттеджей с их грубо выкрашенными заборами — могильными оградами…

Официант все еще топтался возле Дмитрия Николаевича, убирая со стола. На вид ему было более пятидесяти. Дмитрий Николаевич попросил принести ему коробку шоколадных конфет. Официант кинулся к буфету, и Дмитрий Николаевич был обрадован его проворством, еще раз подтверждающим, что мужчина в пятьдесят лет еще далеко не стар. Он засиделся под этой дурацкой пальмой, и в поезд пришлось вскакивать на ходу…

Потом он спал долго и проснулся, когда было уже совсем темно. За окном стеной стояла тайга — белая от снега, с резкими пятнами прочерни там, где, посторонившись, приоткрывала она тесные дорожки, ведущие в глубь просторного и темного своего дома.

У подножия тайги бежала бесшумно коричневая подо льдом речка. Ее Дмитрий Николаевич не мог увидеть в темноте, не мог и услышать. Он угадал ее по редким белым заплатам льда, которые наскоро раскидал внезапно наступивший ночной морозец.

Утром, заспанный и вялый, он вышел из пустого купе с полотенцем через плечо; насупясь, он поглаживал небритые щеки. В коридоре было еще пусто, но вслед за ним в уборную устремились еще двое пассажиров, неприязненно поглядывая друг на друга и на Дмитрия Николаевича.