Ольга Неклюдова - Последняя командировка

Дмитрий Николаевич улыбнулся, растроганно вспомнив школьника Сеньку Обелина, его забавную и миловидную физиономию.

Девочки отдавали ему предпочтение перед Дмитрием, несмотря на маленький рост. Он никогда не был с ними застенчив: он мог всякого наболтать и угодить любой собеседнице, пока Дмитрий Николаевич выжимал из себя тяжеловесную шутку. Недаром о Диме Смольянинове одна девочка сказала, что он «тяжел на язык».

Тепло мерцал ему огонек этой дружбы, пронесенной через всю жизнь. Не часто они друг другу писали, не часто встречались — раз в несколько лет, а дружба не прерывалась.

Вспомнилась ему и холостяцкая комната Обелина в Ленинграде в начале тридцатых годов. Открытый рояль. По-старинному две свечи на покатом пюпитре. В углу металлический столик и длинная, как шея жирафа, электрическая лампа на нем… Бутылка с коньяком, отличный кофе и узкий четырехугольник окна молочно-белого цвета — июльская ночь, которая так тревожила первое время, не давая ни минуты сна.

Им было тогда по двадцать лет…

«Хорошо, что я поехал, повидаю Арсения».

— Постели будете брать? — Голос проводницы вывел его из задумчивости. Это была та самая девушка, которая боязливо жалась к стене, когда они с Игорем вносили чемоданы. Она и сейчас не поднимала глаз, боролась с застенчивостью. «Должно быть, новенькая». На рукаве у девушки была красная нашивка с какой-то надписью. Не поднимая глаз, она отобрала у пассажиров билеты и взяла деньги за постели.

Проводница ушла, а Дмитрий Николаевич все думал о ней. Этой девушкой он был почти вовсе отвлечен от своих мрачных мыслей и перенесен в мир ее молодости. Он поглядел с восхищением на чистые линии ее носа, рта, подбородка, опущенные глаза и волосы, спрятанные под косынку. Девушка повернулась и вышла. В движениях ее была милая непринужденность.

«Хорошо бы ее написать акварелью…»

— Далеко ли едете? — услышал Дмитрий Николаевич голос соседа и оглянулся с удивлением:

— Вы меня спрашиваете?

— Извините, отвлек…

— Нет, что вы. В Абакан.

Дмитрий Николаевич стал устраиваться, раскладывать вещи, стал отвечать на вопросы соседа-старичка, а потом его жены — толстой дамы, которая, перебивая мужа, рассказала о себе. Старики ехали в Иркутск к дочери, которая должна была родить. И Дмитрию Николаевичу предстояло двое суток разговаривать с ними и слушать их. Он решил: «Днем буду спать, а ночью они будут спать».

Потом он стал думать о позабытом им сибирском городе: каков он стал теперь, что в нем нового, интересного и что ждет его там. Пожалел, что сейчас не лето, зима у них лютая, и весна, конечно, будет поздняя, холодная. Потом лег, закрыл глаза, и стали вспоминаться ему картины раннего его детства.

Дмитрий Николаевич родился в Сибири, но увезли его оттуда мальчиком лет девяти, когда там хозяйничал Колчак. Он помнит этот отъезд-побег, вдвоем с матерью (отца убили в германскую). Как ехали они на лошадях лесом, и кругом их обступили елки, запорошенные снегом… Было страшно, потому что возница расхваливал Колчака, и мать боялась признаться, кто она и куда едет. Десять лет назад они с мужем были высланы из Петербурга «за политику» и в Сибири бедствовали. Помогала немного далекая петербургская родня, и это было неприятно — пользоваться помощью людей, которые были совсем иных взглядов, и хлеб их был густо приправлен наставлениями. Но мать принимала эту помощь из-за ребенка.

Женя и Татьяна, в то время еще маленькие, были из той самой богатой семьи (дальняя родня по отцу), которая когда-то посылала матери Дмитрия Николаевича посылки и деньги. Покровительственный и высокомерный тон Татьяны по отношению к нему отчасти тем и объяснялся — она отлично помнила, что Дима был «сын несчастной Любочки».

Последний раз он приезжал к Обелину незадолго до войны. Город был совсем не тот, каким он помнил его в детстве.

Вечером проводница принесла чай, и Дмитрий Николаевич заговорил с ней — стариков не было в купе. Ее звали Лизой Толмачевой. Семнадцать лет. Кончила десятилетку и работает первый год. Эта поездка — ее первый рейс.

— Что ж, нравится вам?

Она потупилась:

— Я сдавала в медицинский…

— Понимаю, — сказал Дмитрий Николаевич горячее, чем ему хотелось бы. — Вы хотели стать врачом?

В первый раз она подняла на него глаза и, как ему показалось, вложила в свое «да» особый смысл — как бы доверилась ему. И тень расположения затеплилась в ее глазах. Беря из рук ее стаканы с чаем, он сказал:

— Ну, ничего. Здесь ведь тоже интересно: люди, встречи, новые города. Был бы я молодым, и я все это оценил бы. Да и сейчас ценю…

Она оживилась:

— Да, да. Мама не хотела меня отпускать. Ей не советовали. Но она умерла вдруг. Скоропостижно. И некому стало за меня бояться…

— И никого родных не осталось?

— Так… дальние.

— Жить — значит находиться в переменах… Чтобы все время настигало новое, — сказал Дмитрий Николаевич с наигранной бодростью, стесняясь и не умея выразить сочувствие ее горю.

Ничего не ответив, она опять опустила глаза, может быть браня себя за откровенность: «Какое ему дело до моего горя и одиночества».

Конечно, ему следовало сказать ей что-нибудь в утешенье.

— Прелестно, — обрадовался старик сосед, входя. — Здесь угощают чаем? Уж вы и нам, пожалуйста, принесите, — обратился он к Лизе.

— Возьмите. У меня осталось как раз два стакана…

— Ляля, нам этого будет достаточно? Тебе ведь нельзя много пить.

Старушка («называл бы уж хоть Лелей, что ли») кивнула:

— Достаточно, я думаю. Только он у вас холодный…

— Губы обжигает, — сказал Дмитрий Николаевич.

Лиза, подхватив пустой поднос, повернулась к выходу.

— А деньги, Лиза! — закричал Дмитрий Николаевич и торопливо обшарил карман.

— Потом получу. Вам еще далеко ехать.

— Расплачиваются на месте. Мы будем пить чай еще много раз. Да куда же вы торопитесь, милочка? Ну-ка, скажите нам, что это у вас за нашивки? — и старичок коснулся красной повязки на Лизином рукаве.

— Комсомольская бригада, — неохотно объяснила Лиза.

Старик продолжал расспрашивать, прихлебывая чай:

— И чем же эта бригада отличается от любой другой?

— Отличным обслуживанием.

«Надо сказать ей какие-нибудь добрые слова», — мучился Дмитрий Николаевич.

— Тэк-с, — ядовито продолжал старик. — Значит, если бы вы не были комсомольской бригадой, вы работали бы хуже или вовсе плохо? Значит, это не само собой разумеется, что обслуживание должно быть отличным?

«Въедливый. Надо бы заступиться». Но Дмитрий Николаевич опять не нашелся и промолчал.

— Вова, не приставай к девочке, — строго сказала Ляля и обратилась к проводнице: — Не слушайте его. Он любит дразнить.

Лиза порозовела, тон старика задел ее: