Ольга Неклюдова - Последняя командировка

Все это отметил про себя Дмитрий Николаевич в ту секунду, когда проходил мимо нее, и она инстинктивно прижалась к стенке, давая ему дорогу, словно не она была здесь хозяйкой. Что-то в этом движении было домашнее, детское и не типичное для проводницы. Зато ее напарница, молчаливая и грозная, была властительницей со своим компостером в руках и простуженным баском:

— Провожающие, останьтесь.

Игоря, впрочем, она пропустила. Дмитрий Николаевич хотел обратить внимание сына на девушку, но подумал: «Она современному юноше не понравится. Это не на всякий вкус. Им не понять, в чем ее прелесть. Вряд ли он даже увидит, что она красива».

Прозвучал третий звонок, и отец с сыном едва успели проститься. Игорь вышел с чувством облегчения, какое испытывают провожающие, и некоторой грусти, которая часто настигает на вокзале тех, кто остался…

Коричневое и сморщенное лицо осени глядело на него в окно. Жухлая трава, дрожащие оголенные деревья, ограбленные раздетые кусты, на которых кое-где одинокие листочки, тронутые лиловатым склеротическим багрянцем; мокрые столбы да крикливые галки, рыскающие среди обнаженных полей, — все это напоминало Дмитрию Николаевичу собственную осень и ее безнадежность. У природы было перед ним преимущество — снова и снова она будет цвести и зеленеть, вынырнув из-под снега, а его опутает зима, и никакие ультрафиолетовые лучи не вернут к жизни ни чувств его, ни тела, которое окостенеет и остынет через какие-нибудь десять лет. И это еще хорошо, если у него в запасе десять лет…

Дмитрий Николаевич сидел съежившись в углу купе в первое ненастное утро своего путешествия. Бледны были мысли его и тупы; мучило раскаяние и сожаленье: к чему все это? Уехать из дому так далеко и надолго! Было жалко жену и сына. Хотелось вернуться.

Вчера, нет, третьего дня, когда он оформлял в Союзе командировку, к нему подошел художник Бертин. Дмитрий Николаевич его любил. Он бывал у них в доме и, пожалуй, был одним из самых пылких поклонников его таланта.

— Ваша последняя картина… — тихо заговорил Бертин, интимно беря его за пуговицу, а со стороны казалось, что он за что-то дружески его отчитывает, — потрясающе выразительна. Мальчик у станка — просто символ… Ах, как удаются вам эти портреты! Скромные, настойчивые, умные наши современники.

Дмитрий Николаевич слушал его с улыбкой удовольствия: «Моя неудовлетворенность собой — признак взыскательного таланта».

Секретарша, подавая ему командировочное удостоверение, улыбнулась, показав голубовато-белые вставные зубы.

— Берегите себя, Дмитрий Николаевич, не рискуйте своим здоровьем. Возвращайтесь…

— С новыми шедеврами, — подхватил Бертин.

Дмитрий Николаевич благодушно выслушал фамильярные наставления секретарши, — длительное их знакомство давало ей на это право, — и собрался уходить.

— Вы сегодня назначили Кокареву, сказать, что не будете?

— Нет, зачем же? Я подожду его.

Дмитрий Николаевич вышел. Давно уже он не чувствовал себя так легко. Похвала его работе всегда вызывала в нем подъем всех его сил, отличное настроение. Он с удовольствием думал о поездке и о том, как будет там писать без помех «в условиях полнейшей изоляции».

А сейчас он подождет этого славного талантливого парня из суриковского института, посмотрит его картины, скажет ему добрые слова. Ах, добрые слова, добрые слова. Как они окрыляют. Побольше было бы добрых людей или хоть добрых слов. Впрочем, ему не на что жаловаться, он выслушал их достаточно…

Дмитрий Николаевич стоял в коридоре, у окна, прикрытого бархатной портьерой, от портьеры пахло пылью.

Вдруг распахнулась дверь, находившаяся прямо за его спиной, и, громко разговаривая, вошли двое.

— …Сто раз утрет нос твоему Смольянинову.

— Возможно. Это так не трудно сделать. Смольянинов весь вышел.

— А может быть, мальчика-то и не было…

Они прошли, смеясь, острословя по его адресу. Незнакомые ему люди, или он не узнал их со спины?

Прошли, но сказанное ими осталось. Оно навалилось на плечи Дмитрию Николаевичу, и он чувствовал, как его потянуло к полу. Ослабели ноги, и тело готово было обвиснуть, как опустошенный мешок. Усилием воли он удержался на ногах. Именно в эту минуту в конце коридора показалась невзрачная фигура Кокарева с папкой под мышкой. Дмитрий Николаевич смотрел на него с тоской, испытывая отчаяние при мысли, что сейчас ему придется смотреть его картины и говорить с ним, учить его, советовать, поддерживать или ругать — ничего этого он не мог сейчас. Слова не сойдут с его языка. Глаз не воспримет ни хорошего, ни плохого. Он онемел, ослеп, оглушенный слышанным. Впервые в жизни так говорили о нем.

Кокарев робко приближался, уже издали улыбаясь ему искательно и застенчиво.

Дмитрий Николаевич повернулся и пошел прочь. Кокарев замер посреди коридора. Лицо его стало растерянным и огорченным. Он так ждал этой встречи и разговора…

Эти воспоминания, потеряв свою остроту, все же оставались болезненными. Колебания — ехать ли? — исчезли. Ехать! Это был побег и от самого себя, и от этой среды, к которой почувствовал он острую неприязнь. Это было веленье судьбы и последняя надежда воскресить душу его таланта. «Туда, где нет этих людей и меня не знают».

Дмитрию Николаевичу хотелось жить с людьми, непричастными к искусству. «Без этих Бертиных». Да, и Бертину он не верил. Наверное, тот так же смеялся над ним за его спиной. «А что, если это правда? Если я не был никогда художником? Кажется, настоящий талант не продается».

Дмитрий Николаевич принял успокоительную венгерскую таблетку: она и успокаивала и поднимала настроение. Скоро он почувствовал равнодушие ко всему, что осталось в Москве, и с удовольствием стал вспоминать о друге своем Обелине, к которому ехал.

Арсений Георгиевич О’Бейль — полуфранцуз, полушотландец по происхождению. Предок О’Бейля был наполеоновский солдат, обосновавшийся в России в 1812 году. В дальнейшем О’Бейли превратились в Обелиных, поселились в Петербурге — врачи, инженеры-кораблестроители, музыканты, — они стали типичными ленинградцами и патриотами своего города. Обелину пришлось покинуть Ленинград в связи с болезнью жены, которой оказался вреден тамошний климат. Так попал он в Сибирь и обосновался в Абакане.

Рассматривая портрет французского солдата — деда Арсения, нельзя было не заметить меж ними родственного сходства. У Арсения были тоже мелкие черты лица, ростом он был не высок и не силен физически, но ловок, беспечно весел и несколько легкомыслен — очень любил развлечения и удовольствия. В их число, впрочем, входила и музыка, его собственная музыка, не лишенная своеобразия, которую легко было слушать и нетрудно понять. Молодой композитор имел успех. Первую свою сюиту он подписал «О’Бейль», но понял вскоре претенциозность этого имени и удовлетворился скромной подписью «Обелин».